— Я сменил замысел и еду до последней станции на этой линии. В этот момент как раз вспомнил, что должен быть ещё на этой неделе во Вренбах.
— А, да, — согласился тот, — очевидно, следует воспользоваться возможностью, если уже находитесь в этом месте. Пан только должен доплатить кондуктору.
— Мелочи. В конце концов, — добавил с улыбкой, — не люблю прерывать захвативший меня разговор.
Лунинский вежливо поклонился:
— Очень признателен уважаемому пану за продолжение общения. Затронутая нами тема и меня чрезвычайно заинтересовала. Поскольку еду до самого Лешно, считаю, что будет вдоволь времени для детального рассмотрения вопроса.
— О, даже слишком, — заверил Забжеский, зажигая новую папиросу.
Тем временем поезд тронулся в дальнейший путь. Перед глазами путников начали вырисовываться первые контуры гор.
— Предполагаю, — начал разговор супруг Стахи, — что то ненормальное состояние, о котором пан говорил, не связано с полным сознанием данной личности.
— Естественно, как вообще при каждом, даже частичном расщеплении сознания.
— Значит, здесь имеет место некоторое расщепление?
В вопросе Лунинского точно дрожал тон неуверенности.
— Ну да, это совершенно ясно, — намеренно поддержал свое высказывание Забжеский. — Представьте себе, что кто-то, кем овладела какая-то исключительная мысль, «набирается смелости», простите, «на слежение».
Лунинский трудно оперся рукой о раму окна и, поднявшись с места, наклонился, лицом к лицу противника. В его глазах, только что задумчивых, теперь таился страх перед чем-то неизвестным и, словно приглушенный, гнев.
— «На слежение», — сказал пан? Какое же это «слежение» пан имел в виду?
Забжеский вынужденно улыбнулся:
— Не знаю. Ведь мы говорим только общими фразами: теоретизируем. Это зависит от содержания мысли конкретного индивидуума.
— Так, — облегченно вздохнул Лунинский. — Прошу прощения, счёл это слишком личным. Но у пана такой внушающий способ изложения своих взглядов и говорит пан столь выразительным стилем…
— Ну, извините, пан инспектор, — успокаивал его полунасмешливо-полузагадочно улыбающийся соперник. — Могу только гордиться произведенным впечатлением.
Затянулся дымом из папиросы и, опустив раму окна, выбросил окурок. Ситуация начинала становиться забавной. Развлекала его эта игра в прятки с ничего не подозревающим противником. Он чувствовал злобную радость от мысли, что сейчас безнаказанно играет с этим человеком, с которым должна делить любовь Стаха. Вся привлекательность забавы заключалась именно в том, что мог в любой момент, как улитка, втянуть в себя слишком нагло выставленные рога, чтобы через некоторое время вновь уколоть противника отравленным жалом предположений. А тот словно специально подставлял себя под все новые удары.
— А какую цель может иметь этот шпионаж? — продолжал поддерживать тему.
— Слежение, — улыбаясь, вежливо поправил его Забжеский.
— Не в названии дело. Итак, по мнению пана, какая причина может оказаться у такой психической слежки?
— Это зависит от обстоятельств, которые её вызвали. Может, кто-то хочет напасть на след врага, или наблюдать за поведением персоны, которая его особенно интересует, или…
Здесь заколебался, не уверенный, резать сразу, или оставить на потом.
— Или что? — настаивал Лунинский.
— Или предостеречь кого-то своевременно, или пригрозить ему.
— И каким это образом?
— Способы бывают разные, — медленно продолжал становящийся всё более спокойным Забжеский. — Можно разбудить в ком-либо глухое, неопределенное предчувствие чего-то угрожающего, или, если это не даст результата, вызвать мгновенную иллюзию или моментальное видение посредством третьего лица.
— Не понимаю.
— Можно на миг наложить свою маску на чужое лицо и таким образом появиться перед тем, в ком есть сильная заинтересованность.
Противник побледнел как полотно.
— Разве что-то такое возможно? — прошептал, вытирая дрожащей ладонью лоб.
— В полной мере, — заверил Забжеский. — При этом, весь этот процесс может происходить целиком подсознательно: следящий может ничего не знать о своем психическом поступке. Однако, цели своей достиг: предупредил, пригрозил или напугал.