На углу Морской человек в бекеше монотонно прогудел:
-- С-сто-й!
Он вылез.
Вышла и женщина, и Тюнин видел, что она как-то хватается за него, точно боится потерять его. Мужчина резким жестом протянул Тюнину монету и обжег его своим огненным взглядом, так что Тюнин опять пугливо подумал: "Чёрт!" Он увидал в руке у себя рубль, поспешно спрятал его и хотел отъехать, но мужчина сказал:
-- Подожди, отвезешь барыню.
Но той, видимо, вовсе не хотелось расставаться с ним. Она все хваталась за рукав его бекеши и говорила что-то быстро-быстро плачущим голосом, а он все отводил ее руки и мрачно, настойчиво, резко повторял:
-- Нет!
Она опять принималась говорить что-то отчаянное и. видимо, торопилась, придерживая его за рукав, как будто боясь, что он уйдет, не дослушав ее. Он же, глядя не в лицо ей, а куда-то через голову, мрачно, резко повторял:
-- Нет!
Раз только Тюнин услыхал его удивленный вопрос:
-- Он? Откуда? -- И тут же зло рассмеялся. -- Не хватит характера!
"Ты-то, чёрт, карактерный!" -- подумал Тюнин.
Она опять быстро-быстро заговорила, но человек в бекеше еще раз решительно повторил:
-- Нет!
И слегка нагнулся к ней.
Она с легким, точно умирающим криком обвила его шею и не могла оторваться, и Тюнин услыхал, как она, захлебываясь слезами, простонала:
-- Неужели?.. И это ты?!
Он твердо рознил ее руки и, плачущую, посадил в сани, крикнул какой-то адрес, которого Тюнин не понял, быстро зашагал и скрылся в метели. Женщина осталась в санях, как бесчувственная.
Тюнин вздохнул, подождал, обернулся:
-- Барыня... куда?
Закрывшись муфтой, всхлипывая, она сказала:
-- Васильевский.
-- Кое место?
-- Все равно... Средний.
-- А нумер?
-- Поезжай... там скажу.
Тюнин покрутил головой и поехал.
Очень ему было жалко барыню. Он был убежден, что этот чёрт в бекеше -- хахаль, обманул ее и бросил. Он потихоньку ехал по Морской, как вдруг барыня каким-то резким и странно-напряженным голосом вскричала:
-- Остановись, подожди меня!
И, торопясь, слегка согнувшись на ходу, вбежала в аптеку. Тюнин посмотрел ей вслед, подумал, продолжительно свистнул и громко сказал:
-- Ша-ли-и-шь!
Он мгновенно вспомнил, как та барыня тоже остановилась у лавки на Гороховой, чтобы купить там эссенции. Первым его движением было стегнуть лошадь и отъехать. Но ему жалко стало заработка, и еще больше барыни. "А может, просто занездоровилось, забежала духу купить... они это любят", -- утешил он себя. И, крутя головой, как очень взрослый и опытный человек, он вынул трубку, набил и закурил. И, проделывая все это с деловитым видом серьезного человека, он и не заметил, что барыня уже села в сани.
-- Ну, что же ты?
Он даже испугался, точно она и не сходила:
-- Чичас, госпожа!
И, полуобернувшись и подмигивая, показал ей трубку:
-- Дымку не боишься?
-- Нет, нет.
-- Деревенский дымок-от... Жоский!
Она с тупым удивлением посмотрела на его детское лицо, украшенное трубкой, но, видимо, мысли ее были далеко.
-- Поезжай же...
Он так и остался сидеть полуобернувшись, исподтишка следил за ней, но делал вид, что не смотрит. И очень было ему интересно заглянуть ей в лицо, но она не поднимала густой вуали. И сидела она, как-то напряженно вытянувшись, покачиваясь словно мертвая. Шляпка немного сбилась на сторону, она не поправляла ее. Мокрый снег залеплял ей вуаль, оседал густыми полосами на беличьей шубке. На набережной мягкий ветер понес с Невы целые лавины снега прямо в лицо им. Исчез город, и только смутно мерещились дворцы, да сияли сквозь мглу метели фонари Николаевского моста. И вот темная масса его стала выплывать из метели.
Тюнин дымил и думал.
Думал он о деревне и о том, что теперь и мать бросила пряжу и легла... в избе темно и тепло, а над крышей воет метелица. И стало ему тоскливо и захотелось домой... давили его эти темные дома, и скучно ему было с непонятными людьми, которые в них жили. Он совсем забыл и про барыню, и про свои сомненья и только, переехав Николаевский мост, вспомнил про нее, поспешно оглянулся. Она все так же сидела, не изменяя позы, как замерзшая, так же покачивалась, и снег залепил ее с ног до головы.
И опять мысли Тюнина обратились к ней и к чёрту в бекеше, и опять жалко ему стало барыни.
-- Кой нумер-то? -- спросил он, труся по шестой линии.
Она не ответила.
-- Барыня!
Она точно проснулась от глубокого сна:
-- Это ты... что?
-- Нумер-то, мол?
-- Все равно... там скажу.
Тюнин крутил головой и ехал.
Но уж ему казалось, что барыня вышла из своей неподвижности и словно что-то потеряла: быстро шарила руками по карманам и на груди за шубкой. Тюнин снова пришел в смутное беспокойство и снова стал исподтишка наблюдать за ней.
Вдруг он резко повернулся.
Взмахнул рукавом.
Что-то блестящее вырвалось из рук женщины и, сверкнув в свете фонаря, ударилось о тумбу мостовой и разбилось вдребезги. Она глухо вскрикнула, а Тюнин нараспев и звонко сказал:
-- Ша-ли-ишь, ба-а-рыня!
Вуаль ее был закинут на шляпу, и теперь он увидел ее лицо. И он даже слегка раскрыл свой детский ротик, -- такой красивой она ему показалась. Белая, бледная, с безумными глазами, и такая молоденькая и нежная... совсем девочка. Губы ее дрожали, она силилась что-то сказать... и наконец отрывистые слова словно замелькали в метели:
-- Зачем?.. зачем? Как... смел?..
Не кончила, отчаянно заплакала, схватившись руками за лицо.
У Тюнина сжалось сердце:
-- Слы-ы-шь-ка... не пла-а-чь!
И слова эти он растянул жалостно.
-- Слышь-ка... госпожа! Штуки-то эти я зна-а-ю! Намеднись одна ессенцию выпила... у меня же в санях. Затаскали! А тебе, слышь-ка, и стыдно... человека-то подводить. И денег не заплатила, а того... а у меня семья в деревне.
Она подняла заплаканное лицо:
-- Что? Что? О чем ты? Какая семья?
-- Моя семья, известно. Деда кормлю, мать кормлю, сестер кормлю... тоже и тетка старая, Лукерья, с матерной стороны, вокруг кормится. А у тебя, должно... -- голос его опять стал жалостливый, -- матери-то нет?
-- Как нет? -- Она смотрела удивленно и не понимала. -- Какой матери? О чем ты?
-- У тебя-то матери... нет?
-- Есть! -- строго сказала она, как бы споря.
И вся тревожно взволновалась.
Видно было, что она еще и не пришла в себя, не понимает, о чем и почему разговор идет.
А Тюнин совсем повернулся к ней, и детское личико его выразило безграничное удивление.
-- Так как же ты на такое дело пошла... жисти решаться?!
Глаза их встретились.
И в краткий миг прошло между ними что-то до того человеческое, уничтожавшее все различия, что она в слезах, в бессилии, в каком-то безумном раскаянии и сладком сожалении припала к его плечу, лицом к его мокрому кафтану, а он, снявши рукавицу, детской ручкой притронулся к ее щеке.
И краткое молчание сказало больше слов.
Он заговорил.
Она выпрямилась.
-- И хошь бы кто, -- хахаль какой-то!.. Видывал я их! -- говорил он с видом взрослого и опытного человека. -- Ты думаешь, это кто? А я знаю, кто!
И он опять вставил трубку в рот.
Она смотрела удивленно. Удивлялась этому детскому личику с трубкой в зубах, его словам и тому, что их так трагически связало, и своему порыву... но также и тому, что собиралась умереть.
-- Кто же? -- спросила она.
Он вынул трубку, сплюнул и подмигнул ей:
-- Чёрт!
-- Что-о?
-- Чёрт, говорю. Уж ты поверь мне... видывал я их. Оборотень! У нас в деревне один заведется, сейчас ему кол осиновый забьют... а тут их сотни бродят, простор им. А речь-то у них ласкова, и баб они любят... кровь у них сосут... потому баба, слышь-ка... она дура!!
Женщина все продолжала смотреть удивленно и вдруг засмеялась.
-- Чего смеешься? -- улыбнулся и Тюнин, впрочем, довольный ее смехом. -- Верно говорю. Я как в глаза ему взглянул, думаю: ша-ли-и-шь, брат! Наскрозь тебя вижу... ишь, глаза-то каки... огненны!
Женщина смеялась истерически.
Внезапно над ухом Тюнина раздался грубый окрик:
-- Засну-у-л!
Тюнин поспешно задергал вожжами.
Мимо промчался лихач, грозя ему кнутом.
Он свернул на Средний.
-- Нумерок-то, госпожа?
-- Подъезд, направо... где свет.
Тюнин остановился у шикарного подъезда.
Она вышла, быстро расплатилась, пошла, вдруг остановилась, вернулась, подошла совсем близко, заглянула ему в лицо, светло улыбнулась:
-- Спасибо!
Нежно провела рукой по рукаву его мокрого от снега кафтана:
-- Прощай...
И быстро ушла в подъезд. Тюнин потихоньку ехал порожнем, направляясь к Карсу, и, весь белый от снега, среди крутящихся вихрей, покачивал головой, сосал трубку... и все думал об ее улыбке.