Потому что мы не можем обманывать себя, каждый скрип качалки заменяет диалог и в то же самое время поддерживает его. Теперь мы знаем, что все было напрасно: бегство, путешествие, надежда найти еще такую темную дыру, без свидетелей, убежище, благоприятное для того, чтобы все начать сначала (ведь раскаяние не в нашей природе, то, что мы сделали, — сделано, и мы начнем сначала, как только узнаем, что находимся в безопасности и возмездие нам не грозит). Все так, словно бы весь прошлый опыт сразу перестал работать, словно бы покинул нас, как боги покинули Антония в стихотворении Кавафиса. Если мы еще думаем о стратегии, которая обеспечила наше прибытие на остров, если мы представляем себе иногда возможные расписания, бешено звонящие телефоны в других портах и городах, то мы делаем это с тем же самым отстраненным безразличием, с каким часто цитируем стихи, забавляясь бесконечными уловками ментальных ассоциаций. Хуже всего, что мы не знаем почему, но перемена произошла сразу после приезда, после первых же бормотаний по ту сторону перегородки, которую мы легкомысленно считали стеной, что обеспечит нам одиночество и отдых. То, что к бормотаньям присоединился на минуту иной, неожиданный голос, должно было быть всего лишь простой летней загадкой, тайной соседней комнаты, словно тайна «Марии Селесты», ничего не значащей болтовни во время наших долгих прогулок. Мы даже не придаем этому особого значения; мы об этом даже никогда не упоминали; только знаем, что уже невозможно не обращать внимания на перегородку, перестать соотносить с нею любое действие, любое бездействие.
Быть может, именно поэтому глубокой ночью, когда мы притворяемся спящими, нас не слишком поражает отрывистый сухой кашель, доносящийся из бунгало, и то, что кашляет, безусловно, мужчина. Да это по сути и не кашель, скорее это невольный сигнал, ненавязчивый и в то же время отчетливо слышный, такой же, как бормотанья девушек, но теперь это уж точно сигнал, теперь после бесконечной чужой болтовни девушек — вызывают нас. Мы поднимаемся, не говоря ни слова, в гостиной снова мертвая тишина, только собака воет и воет где-то вдалеке. Некоторое время мы выжидаем, сколько — неизвестно, посетитель бунгало тоже молчит, тоже, быть может, ждет или улегся спать среди желтых цветов на простынях. Не важно, теперь есть тайное соглашенье, не имеющее ничего общего с волеизъявлением, есть некий срок, не нуждающийся ни в форме, ни в формулах. В какой-то момент мы подойдем туда; ничего не обсуждая, даже не взглянув друг на друга, мы знаем, что думаем о Михаэле, о том, как Михаэль тоже вернулся на ферму Эрика, вернулся без всякой видимой причины, хотя ферма, по его представлению, уже была пустой, как и бунгало девушек. Так же вернулся и посетитель девушек, который, как и Михаэль, как и другие, возвращаясь, как мошки, возвращаясь, не знали, что их ждет, что на этот раз они приходят совсем на другое свиданье.
Ложась спать, мы, как всегда, надели ночные рубашки, теперь они лежат на полу, словно белые студенистые пятна, а мы, голые, идем к дверям и выходим в сад. Нужно всего лишь пройти вдоль изгороди, разделяющей два крыла бунгало; дверь по-прежнему заперта, но мы знаем, что это не так, что достаточно тронуть защелку. В доме темно, мы входим вместе; мы идем, впервые за долгое время поддерживая друг друга.