III
С марта месяца солнце с каждым днём удлиняло свой путь по небу, взбиралось всё выше и выше, лучи его становились теплее и теплее.
Весна пришла сразу.
Ещё вчера лежали мощные забои снега в руслах рек, в оврагах и между холмами. Только немногие проталины показались кое-где, да потемнели по краям озёра: выступила вода на лёд. А сегодня скопившаяся в ручьях под снегом вода прорвала пласты снега и весенние ручьи побежали в озёра, речки, реки, в лиман и море, поднимая постепенно в них лёд. Быстро зазеленела травка на проталинах, завозились в траве насекомые, и скоро появились комары и мошки, этот «гнус» — бич всего существующего в тундре. С юга показались стаи летних жильцов тундры. На озёрах и реках гомон птиц становился всё громче от количества и богаче от разнообразия голосов. Только в лимане лёд, набухший и синий, был неподвижен. Но в двадцатых числах июня и он тронулся, а к первому июля лиман очистился ото льда.
К этому времени солнце пряталось за горизонтом не дольше, чем девушка от милого за занавеской. В неуловимый миг вечерняя заря становилась утренней. Зазеваешься, не успеешь лечь спать вовремя — смотришь, уже утро, и солнце высоко. Да и сон в это время бежит от человека.
Как можно предаваться сну в эти ясные, тихие, прозрачные дни приполярной весны и короткого северного лета. Почти незаходящее солнце греет мягко и ласково, кажется, что видишь и слышишь, как растёт под его лучами трава, просыпается кругом жизнь. Смотришь в тундру и чувствуешь её величественный размах, погружённый в тишину, которую не нарушают, а точно тонут в ней, звуки свободной первобытной природы. Доносится гоготанье гусей с озёр, свистят поднимающиеся с земли ржанки, завывают сторожкие и хитрые гагары, слышится резкий голос какого-то хищника, подравшегося из-за добычи с белой, далеко видной в тундре, полярной совой, с задорным криком взмоет над тундрой петушок-куропатка и — тишина… Только шумит в стороне весенний ручей, каскадом падающий с обрыва.
В один из таких дней пограничники сидели у вырытой на окраине поста землянки старого чукчи Окоя, когда-то самостоятельно кочевавшего со своим табуном. Польстился Окой на хорошие зимние пастбища у моря и подогнал туда своих оленей. Подул с моря тёплый влажный ветер, а потом ударил мороз, и погубила оленей смертоносная гололедица. Не в силах были они достать мох из-подо льда, не могли и убежать — скользили, разъезжались ноги — и обессиленные, измученные животные падали и подыхали. По костям своих оленей Окой проследил весь их путь, проследил, как его табун растаял, словно снег весной. И стал Окой ловить рыбу на посту и перебиваться чёрной работой то у одного, то у другого…
Окой развивал пограничникам, не больше, не меньше, как анимистическую теорию религиозного мировоззрения, повторяя для ясности некоторые фразы ломаным русским языком. Шитиков, служивший переводчиком у начальника уезда, переводил. В общем, по Окою, получалась такая концепция:
— В речном яру живёт человек, — говорил Окой, — голос там существует и говорит. Маленькая серенькая плиска с синей грудью шаманит на ветке… Дерево дрожит и плачет под топором, как бубен под колотушкой… Всё, что существует, живёт… Духи окружают людей. Всё наполнено жизнью и голосами — светильник ходит, стены имеют свой голос, и даже урыльник имеет свою страну и шатёр, и жену, и детей… Шкурки песцов в мешках разговаривают по ночам. Рога на могилах ходят дозором по кладбищу, и сами покойники встают и приходят к живым. В небе живут солнце и луна, а звёзды — это их дети. Всё живёт.
— Вот так символ веры, — сказал негромко Ливанов, а Толкачёв в стремлении ниспровергнуть эту систему взглядов спросил:
— А камни и облака тоже живут?
И получил ответ:
— Если камень лежит — он мёртвый, если катится с горы — живой. Если облако бежит по небу — оно живёт…
— Эх, отец, а не был ли ты случайно этим, как его… шаманом? Ну-ка переведи, — сказал Илюхин, чувствуя во взгляде старика что-тб чуждое, враждебное.
— Кто поверит шаману, у которого погиб табун оленей? — ответил вопросом Окой.
— Ты, Окой, не виляй, прямо говори…
Неизвестно, куда завёл бы этот философский диспут, но в это время из-за кладбища вынеслась шхуна. «Тра-та-та… тра-та-та… тра-та-та…» — бойко татакал её мотор. Шхуна шла прямо к посёлку. На флагштоке трепыхался флаг с красными полосами и белыми звёздами по синему полю.
— В ружьё! — донеслась из казармы команда Воронцова. Пограничники побежали, перегоняя один другого…
Когда вельбот погранотряда подошёл к шхуне, она уже стояла на якоре недалеко от устья Казачки, как раз напротив ревкома.