В московской дикастерии в это время сидел знаменский архимандрит Серапион, а секретарём был Севастьян Зыков. Они нашли нужным удостовериться: имеет ли ещё этот поп Кирилл права на то, чтобы священнодействовать у Всемилостивого Спаса, и потребовали из московского синодального приказа сведений: "помянутый поп Кирилл с которого года вдовствует и при той церкви по-епитрахильному ли служит?"
Казённый приказ вдолге или вкоротке ответил, но не сполна, а однако всё-таки вышло курьёзно. На вопрос о вдовстве Кирилла казённый приказ "промолчал", а о правах Кирилла на священство отписал: "что 723 года, генваря 22-го дня, епитрахильная память оному попу Кириллу дана на год; а с 724 по 728 - оному попу Кириллу в даче не имеется".
То есть выходило, что Кирилл перед совершением своих бесчинств уж с лишком три года не имел никаких прав священнодействовать в приходе Всемилостивого Спаса, и во всё это время как причет, так и приходские люди, зная о том, молчали...
Дикастерия обсудила дело и 16-го апреля постановила донести синоду, что попа Кирилла надлежит сослать в дальний монастырь, в строгое подначальство. Но, независимо от сего, 18-го апреля, во исполнение этого самого решения от дикастерии пошло в синод "доношение за руками архимандрита Серапиона и секретаря Зыкова", и тем доношением "требовано (от синода) резолюции, что ему, попу, учинить?" Очевидно, здесь дело идет о московском отделении синода, которое в этих годах действовало, кажется, с большею самостоятельностью, чем нынешняя синодальная контора. (Это были годы, когда тоже шли разговоры о "возвращении домой".) "Того ж числа (как секретарь Зыков внёс дело из дикастерии в синод) доношение из св. синода отдано паки в дикастерию с таким приказанием, чтобы попа Кирилла за его бесчинства отослать из духовной дикастерии в Пафнутиев монастырь, что в Боровске, при указе - в том монастыре постричь в монашество и содержать его в монастырских трудех до кончины жизни его неисходно".
Срок для "невольного пострижения", как в ином месте из дела видно, полагался "шестинедельный". Шесть недель невольник должен был пробыть в монастыре, а потом следовало его "подневольно" воспринять в чин ангельский.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Необычайная скорость синодальной расправы с отцом Кириллом, вероятно, должна быть объяснена тем, что в тогдашнее время вместе с делом часто препровождались и сами подсудимые, и подсудимые попы из московских и петербургских помещений синода чрезвычайно часто бегивали (см. мое исследование о "Бродягах духовного чина"). Нередко они удирали вместе со приставленною к ним кустодиею, с которою вкупе совещавали суетная и ложная, и потом их приходилось разыскивать всегда с большими хлопотами и всегда почти бесполезно, ибо их укрывал нуждавшийся в каком попало священстве раскол. "Бродяги духовного чина" делали столько неудобств синоду, у которого не было для содержания их ни верной стражи, ни крепких запоров, что синод имел причины отделываться от этих господ как можно скорее.
Но необычайная скорость, с которою в московском синоде зарешили постричь в ангельский чин бесчинствовавшего в миру Кирилла, отнюдь не заставляет опасаться, что дело его в этой инстанции не было хорошо соображено и обсуждено. Дело это, без сомнения, пользовалось в московском духовенстве такою обстоятельною известностью, что тамошний синод, конечно, знал всё, в чем Кирилл проступился, и не имел насчёт его виновности ни малейшего сомнения. А потому синод решил для себя участь отца Кирилла прежде, чем дикастерский секретарь Зыков "внёс" официальное донесение.
Тут оставалось только оформить загодя составленное уже решение, которое сейчас же и сдали назад в дикастерию, чтобы не иметь на руках беспокойного невольника.
Смысл приведенного синодального решения, конечно, странен для теперешних взглядов и понятий. Во-первых, постригают человека в монахи не только не спрашивая, желает ли он или нет сподобиться чина ангельского, а прямо "подневольно"; а во-вторых, при понятиях нынешнего растленного века кажется несообразным и оскорбительным для идеи иночества наказывать безнравственного человека возведением его в сан иеромонаха. И несообразность эта увеличивается ещё более тем, что после возведения бесстыдника в сан иеромонаха его надо употреблять в черные монастырские труды и содержать при монастыре невольником "до конца его жизни"... Всё это и нелогично, и совсем несоответственно с преступлением. Но сталось с накуролесившим Кириллом по писанному в синоде: его отвезли в Боровск и 3-го мая сдали в Пафнутьев монастырь приказному того монастыря Евсевию Заломавину.
Оставалось отца Кирилла выдержать шесть недель и потом (если он не убежит) постричь его в монахи.
А отец Кирилл между тем чина ангельского не жаждал. Напротив, он тяготел ещё к грешному миру, он желал возвратиться к Всемилостивому Спасу в Наливках, и как сейчас увидим, кое-что для этого уже устроил с весьма хорошим для человека его положения соображением.
Вместо того, чтобы сокрушаться духом и, смирясь, начать плакать о своих грехах у раки святого Иакова Боровского, Кирилл, стоя на самом краю разверзтой пропасти, решился вступить в отчаянную борьбу с осудившими его московскими духовными властями и отбиться от "подневольного пострижения" в чин ангельский.
Знал он или не знал, как там, на севере, в "чухонской столице", борются тогдашние самобытники и западники, - решить трудно, но очень мог и знать. Он уже давно влачился по дикастерским крыльцам и монастырям, а в монастырях политикою занимаются так же ревностно, как "всем тем, чем (по выражению митрополита Евстафия) им заниматься не следует".
Там все знают и иногда соображают весьма тонко: начинался 1730 год, и на горизонте восходила звезда Анны Ивановны, а за нею выплывал на хвосте "немец" Бирон...
Переезд "домой", о котором заговорили было при Петре II, делался недостаточным вздором, над которым начали уже подшучивать те, которые ещё так недавно сами об этом болтали.
"Немец" должен был войти в силу и значение, и "духовные вышнеполитики", конечно, примкнуть к нему. Москва и все московское пойдет на убыль, и люди "чухонской столицы", конечно, будут опять находить удовольствие делать всё, что можно сделать наперекор Белокаменной.
Кирилл, очевидно, сообразил "действо" разнообразных элементов, кои начали обнаруживать на русскую жизнь своё влияние, и пустил челобитную на Москву в Питер, и запросил как можно больше, - чисто по-московски, - "чтоб было из чего уступить".
Он знал, что "запрос в карман не лезет", а между тем побольше спросить, так люди растеряются и... как раз дадут то, чего не следовало.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Напоминаем, что политический момент был крайне острый, а в частной судьбе отца Кирилла наступал "последний день его красы". Приказный Пафнутиева монастыря Заломавин был человек крутой и отцу Кириллу не мирволил; он запер его с ломтем хлеба и кружкою воды в особливую келью и держал на замке. Так, вероятно, он хотел его проморить до пострига в монахи. Кирилле оставалось только лить слёзы и петь "жалостные калязинские спевы", сложенные подобными ему жертвами "подневольного пострижения":
Ах, и что же это в свете преуныло,
Преуныло, в большой колкол прозвонило.
Поспешите, други, в келийку погреться.
Принесите мирско платьице одеться.
Этот роковой, страшный звон действительно становился для него "глаголом времён". Сведут его, ловкого прыгуна, в церковь - отдадут "в срачице" двум каким-нибудь здоровенным инокам "под мантии"; те его ангельски прикроют с головою воскрылиями мантий, а под этим мантейным приосенением сдавят могучими железными руками "за природный шивороток невороченной кожи" и повлекут к ногам настоятеля... Кирилл, конечно, добре знал, какие в московских монастырях были и есть сих дел мастера, у которых не вывернешься, и "поперечного слова" не скажешь, потому что "кадык в горле будет сдавлен"; а те дадут за него и ответы и обеты. А настоятель, ничтоже сумняся, его острижет и возложит на голову его священный куколь, или шлем духовный, и наречёт ему иное имя, под которым и пропадет для мира поп Кирилл.