Мати Унт
СЛУЧАЙ В ТЕАТРЕ
Погода в этом году в октябре стояла очень теплая, солнечная, мужчины ходили в пиджаках. Но по вечерам обычно поднимался свежий ветер, и закаты были удивительно багряны. Близко к Земле подошла какая-то комета, но ее нельзя было увидеть невооруженным глазом; однако телескопы давали возможность фотографировать комету и некоторые журналы опубликовали ее фото. Каждое утро у крытого рынка стояла толпа женщин в ожидании, пока придут автомашины и развезут их по колхозам на уборку картофеля. Как раз в эти дни в нашем театре состоялась премьера одной классической драмы, написанной еще в тридцатые годы, однако, несмотря на столь долгое забвение, пьеса, казалось, не потускнела и даже неожиданно приобрела современное звучание, она содержала ряд, можно сказать, общечеловеческих проблем, местами затрагивала самую сущность жизни человека, и поэтому столичные критики отмечали, что наш театр вновь сделал открытие, стер с этой старой драмы слой пыли, которым она незаслуженно была покрыта. Нас самих это не удивляло, поскольку мы отнюдь не случайно рискнули поставить этого автора: перед этим были долгие споры и даже небольшие ссоры — некоторые из нас перестали здороваться друг с другом. Во всяком случае, мы прекрасно доказали, что драма, написанная в 1932 году, звучит и в наши дни во весь голос. Вообще же город был тихий, только в начале месяца поезд на переезде врезался в автобус, двух человек задавило насмерть, четверо отделались кто тяжелыми, кто легкими повреждениями. Во всем обвинили дежурного на переезде, вовремя не опустившего шлагбаум. Буйно цвели георгины, особенно темно- лиловые, на своих длинных, почти в рост человека, стеблях — мои любимые цветы, ибо я не знаю ничего прекраснее, чем их густые, яркие тона среди уже пожелтевшей природы. Смотришь с холма вниз, на город: горизонт кажется чистым, контуры четкими, плоскости сияют. Таким бывает наш город только в октябре.
Я стоял в фойе, у широкого окна, и глядел на город. Люди за моей спиной прогуливались и тихонько разговаривали. В общем-то наш город очень небольшой, и театр расположен на холме — отсюда видны и далекие поля, и леса. Над этим ясным, родным краем возвышался наш театр, и сейчас должен был начаться спектакль. Вот прозвенел звонок, и люди направились в зрительный зал. Я еще чуть-чуть задержался у окна, наблюдая, как тени в городе становятся все длиннее. Когда вокруг меня в вестибюле все стихло, я тоже пошел в зал, чтобы немного посмотреть представление той самой драмы. Особенно интересовала меня первая картина, изображавшая возрождение Феникса из пепла; это был как бы пролог — вступление к показу пути страданий человека нашего века. В роли Феникса выступал мой друг, он просил меня посмотреть сегодняшний спектакль, особенно некоторые недавно найденные им новые нюансы, и потом в двух словах сказать свое мнение.
Я сел в ложу и посмотрел вниз. Зал стал медленно темнеть. Черные костюмы мужчин погасли сразу, какую-то минуту светлели голубые платья, а затем все остальное погрузилось в темноту, кроме красных и желтых тонов, которые, казалось, вдруг на мгновение расцвели, и вот все исчезло. Одновременно занавес под нарастающие звуки музыки открыл перед нами сцену, всю залитую огненным светом, ослепительно црекрасную и жуткую. Мой друг начал монолог, но я все еще смотрел вниз, в зал, всматривался в лица, на которых играл оранжевый отсвет сцены. Никто больше не шевелился, руки без движения лежали на коленях, пьеса уже с самого начала захватила зрителей, волшебный мир пленил их, и я завидовал народу, еще в тридцатые годы сумевшему предложить людям нечто не преходящее, общечеловеческое. А что могли бы предложить мы? Пожалуй, одного только Таммсааре, но его никто не хочет переводить. Так размышлял я, сидя наверху в ложе, тогда как мой друг в роли Феникса приступил к самосожжению с тем, чтобы в конце спектакля вновь возродиться из пепла. Тревожный отсвет падал на весь зрительный зал, все сильнее гремели барабаны, языки пламени вокруг Феникса взлетали на двухметровую высоту, балетная группа закружилась в медленном, зловещем танце жрецов.
Вдруг все стихло, все погасло, все вымерло, кончилось, застыло. Погруженный во тьму, полный зал ждал, когда снова зажжется свет. Однако нигде не обозначалось ни малейшего просвета. Я встал, собираясь пойти за кулисы, как вдруг внизу, в зале, пронзительный мужской голос закричал: «На помощь!» В ответ на это во всем зале поднялся шум. Захлопали откидные сиденья, раздался топот ног, послышалась брань, взвизгиванья, стоны, и все это нарастало, усиливалось. Наверное, хватило бы одного-единст- венного луча света и воцарился бы порядок, однако по-прежнему стояла непроглядная тьма. И только по оглушительным крикам и грохоту можно было догадаться, что все семьсот зрителей повскакивали со своих мест и теперь, натыкаясь друг на друга, падая через кресла, работая кулаками, толкаясь, ищут и не находят выхода.