Сейчас такое время, что разница между крайне творческим человеком и тихим умалишенным иногда заключается лишь в справке от психиатра.
Фоу задумался, как теперь они могут быть уверены в том, что он действительно переехал девушку машиной, если они даже толком не имеют представления о его психической нормальности, если уж так званые профессионалы сделали четыре разных заключения, то что говорить о них?
В другое время он бы окрестил вчерашнюю выходку Полански малодушием и явным признаком психического расстройства. Но он присутствовал во время допроса и невольно стал свидетелем чужой трагедии. Что бы поступил он на его месте? Скрыл бы свою причастностью к гибели друга? Он не мог ответить на этот вопрос.
Когда же все узнали о том, что это была не первая попытка Томаса покончить с этим тленным миром, им стало его по-человечески жалко. И хотя Лила сказала, что пока что она не может составить заключение с конкретными ответами по поводу лжи и правды, произнесенной Томасом во время допроса, они все больше склонялись к тому, что он и вправду невольная жертва обстоятельств, которой можно только посочувствовать.
После того, как Томаса увели, все трое склонились над столом, как и подобает заговорщикам, и заключили временный уговор о неразглашении того, что они услышали во время сегодняшнего допроса. Для прикрытия Лила составила отчёт о результатах первого допроса и отложила дату повторного на неопределенный срок, а точнее, до того момента, когда подозреваемый более-менее восстановится после травмы.
Пока Полански лежал в больнице, Даунхем сбегал за записью его последнего приёма у психиатра. Фоу предложил понаблюдать за поведением Томаса во время вопросов доктора Оккама и его ответов. Это могло помочь понять его состояние и истинные мотивы.
Как выяснилось, ничего нового из записи они не почерпнули. Даже наоборот. 90% времени доктор Оккам разглагольствовал о живительной силе искусства, в частности рисования. Стоило Полански обмолвиться о том, что в свободное время он рисует, и это помогает ему успокоиться и отвлечься от проблем, как выяснилось, доктор и сам любитель зарисовок. Закончив своё пространное повествование, которое больше походило на доклад для семинара в национальной академии изобразительных искусств, он резким движением руки выдвинул ящик в столе и достал желтую папку.
- Раз уж выяснилось, у нас больше общего, чем мы думали, поделюсь с вами своими набросками. Хотелось бы узнать мнение эксперта. Предупреждаю сразу, у меня индивидуальный стиль, близкий к абстракционизму. В этих рисунках каждый может увидеть то, что ему вздумается. Так что не судите строго.
- Рисунки Оккама. - Лила усмехнулась и покачала головой при виде первого цветного пятна на листе бумаги, который по её мнению напоминал голову какого-то грызуна.
На записи Томас, казалось, слегка изменился в лице. Его глаза сузились, переводя взгляд с рисунка на Оккама и обратно.
- Неужели кто-то ещё клюёт на его фокусы? - риторически спросил Даунхем. Он вытянул ноги под столом и как бы невзначай пододвинулся к Лиле. Вельветовый пиджак коснулся её плеча.
Фоу сжал челюсти. Только что он проспорил Даунхему на желание и тот естественно пожелал на день забрать у него его драгоценный пиджак. А ведь мать говорила ему, что близкие бьют больнее, потому что мы сами открываем им свои слабые места и сами вкладываем в руку орудие пыток.
- Они навремя откладывают его в сторону, чтобы показать, что с ними ты в безопасности, но не слишком далеко, чтобы в случае чего, сразу вонзить тебе его в коленную чашечку. И всякий раз, когда ты будешь пытаться сказать что-то в свое оправдание или им вдруг покажется, что в их жизни мало драмы, они будут прокручивать рукоять в твоих ранах, делая их глубже, кровоточивее, злорадно наблюдая за твоей реакцией. - зловеще произнесла она и как ни в чем не бывало отвернулась к экрану телевизора.
Тогда ему было пять лет, и он воспринял её слова буквально. У него действительно болела коленная чашечка, а в руках мамы как будто совершенно случайно оказался нож, которым она мазала бутерброд. Целых три года он был убежден, что она страшный человек и каждый раз, когда она брала в руки нож, его начинал трясти.
И только, когда ему исполнилось 8, случайно вспомнив этот разговор, он наконец понял, что она имела в виду. В тот момент он испытал огромное облегчение. Безил до сих пор не мог определиться, что его обрадовало больше: то, что его мать не собирается вонзать ему в колено кухонный нож, или понимание истинного смысла её монолога.