— Они, должно быть, сгорели мгновенно, — сказал он. — И наверное, ничего не почувствовали.
Интересно, чувствуют ли боль насекомые? Он этого не знал.
Он нашел свою флягу и поднес к ее губам.
— Выпейте.
Она послушно сделала глоток, но содрогнулась, ловя ртом воздух, и закашлялась.
— Это всего лишь коньяк, французский коньяк хорошего качества. — Он потер ей спину, успокаивая. — Вот увидите, он вам поможет.
Она наконец перестала кашлять.
— Противный. Он обжигает все внутри.
— И согревает кровь. Разве вам не стало лучше?
Она не удостоила его ответом, но перестала дрожать, несколько расслабилась, и из ее глаз исчезла эта опустошенность.
— Я должна выйти и посмотреть, нельзя ли спасти что-нибудь из моих растений...
— Даже не пытайтесь. Мы узнаем, что можно сделать, утром, — решительно сказал он.
Он положил в чашку ложку меда, добавил коньяку и налил немного горячей воды из чайника.
— Это тодди, горячий пунш, — сказал он, заставляя ее обхватить пальцами горячую чашку. — Это вас быстро согреет.
Она с благодарностью приняла чашку и отхлебнула из нее. Сначала с осторожностью, потом с большим удовольствием. Там было много меда, так что на сей раз она проглатывала коньяк без труда.
Ее пальцы были ледяными. Он взглянул на ее ступни и мысленно выругался. Подол ее ночной сорочки и тонкие туфельки без задников насквозь промокли и испачкались в грязи. Понятно, что она замерзла.
Порывшись в ящике, где она хранила свою одежду, он извлек чистую ночную сорочку и шерстяную шаль.
Мэдди допила пунш и свернулась в кресле с закрытыми глазами.
Он быстро расстегнул застежку ее плаща. Неудивительно, что она замерзла: плащ был выношен до ниток. Он снял его и начал расстегивать пуговки на сорочке.
Она моментально открыла глаза.
— Что... что это вы делаете?
— Ваша одежда промокла. Вам нужно переодеться.
— Не надо!
Она оттолкнула его руки.
— Ладно, сделайте это сами.
Подав ей согретую ночную сорочку и шаль, он отошел еще немного и повернулся к ней спиной.
Позади него шуршала ткань. Он стиснул зубы, представив себе, как она снимает через голову ночную сорочку и пламя камина бросает блики на ее обнаженную кожу. Ему потребовалось собрать в кулак всю силу воли, чтобы не повернуться, не схватить ее в охапку, не отнести на кровать и не согреть самым эффективным из всех способов.
Какая муха его укусила, когда он давал ей проклятое обещание?
Кажется, прошел целый век, прежде чем она сказала:
— Теперь можете повернуться.
Он медленно повернулся, надеясь и не смея надеяться, что она, как он это себе воображал, предстанет перед ним абсолютно без одежды, освещенная огнем камина. Однако она — увы! — была застегнута до подбородка и завернута в шаль.
— Но на вас, черт возьми, все еще надеты эти туфельки.
Она наморщила лоб.
— Я забыла. Ноги у меня так замерзли, что я их даже не чувствую.
Пробормотав что-то себе под нос, он схватил полотенце, опустился на колени, снял с нее туфельки и тщательно вытер насухо ее ноги. Они были холодными, как лед. Он стал осторожно разминать их, и она застонала — то ли от удовольствия, то ли от боли.
— А дети все проспали, — сказала она с удивлением. — Вокруг такие разрушения, а они даже не проснулись. На этот раз он вел себя тихо.
— Значит, хотя бы за это надо благодарить судьбу, не так ли?
— Да. Было бы ужасно, если бы они видели, как горят пчелы. А Джейн и Сьюзен встревожились бы из-за кур и захотели бы выйти из дома и убедиться, что они в безопасности... вы ведь проверите потом, все ли там в порядке? — спросила она и, не дожидаясь его ответа, продолжила: — И мальчики расстроятся: они потратили столько сил, работая на огороде! А Люси? Бедняжка так любила пчел. Она рассказывала им сказки.
Мэдди закусила губу и замолкла.
Он чувствовал, что она едва сдерживает слезы, и с трудом сдерживал настойчивое желание схватить ее в объятия и поцелуями стереть эти слезы с ее лица.
Он массировал и разминал ее ступни, пока они не стали теплыми и розовыми.
— А теперь в постель, — произнес он охрипшим голосом.
Она не шевельнулась.
Тогда он схватил ее в охапку и поднял с кресла.
— Что выделаете? Как же ваша лодыжка? — запричитала она.
— С ней все в порядке.
Он немного прихрамывал, но в этом был виноват разрезанный сапог на одной ноге, который портил его походку. Лодыжка болела, но боль была вполне переносимой.