— Я уверена, — почти шепотом ответила она, и это было правдой, несмотря на все ее сомнения и страхи.
Ее страшила перспектива прожить всю оставшуюся жизнь, горько сожалея о том, что не занялась любовью с Нэшем, и этот страх пересилил все прочие тревоги.
Услышав шуршание ткани, когда он отбросил одеяло, поднимаясь со своей постели, она собралась с духом, ожидая, что он сразу же явится в ее кровать. Но он ее удивил.
— Я подброшу в огонь дров. Не бойся, топлива тебе хватит — через несколько дней я пришлю к тебе человека с возом дров.
Это было подсознательное напоминание о его новом положении хозяина поместья. Такой жест, хотя и сделанный из самых добрых побуждений, лишь убедил бы жителей деревни, что она его любовница.
— Это будет чудесно, — сказала она.
Он мог сжечь хоть все запасы ее топлива — ей это было безразлично. Все равно она скоро уезжает.
«Сжечь ее дрова» звучало почти так же, как «сжечь ее мосты».
Эта единственная ночь принадлежала ей, она станет ее звездным часом, глубоко личным тайным воспоминанием, которое будет согревать ее в длинные одинокие ночи, ожидавшие ее впереди.
Она лежала тихо, едва дыша, и наблюдала, как он, чуть заметно хромая, передвигается по коттеджу. Ночная рубаха викария была узка ему в плечах, слишком широка в поясе и едва прикрывала бедра.
Он разжег в камине яркое пламя, прогнавшее ночные тени, а с ними и ее тревоги. Потом он взял пригоршню свечей и, очень по-мужски поместив в самые неподходящие контейнеры, зажег их и расставил вокруг кровати.
— Ты не возражаешь? — спросил он. — Если это наша единственная ночь вместе, я хочу запомнить все, включая то, как ты хороша, в чем мать родила.
— Нет, я не возражаю, это великолепно.
Ей тоже хотелось запомнить его — с золотистой кожей, мужественного и... абсолютно неотразимого.
Ее ночная сорочка была старой и залатанной. Как бы ей хотелось иметь что-нибудь красивое, чтобы надеть для него.
Может быть, ей следует теперь раздеться?
Но она была слишком робкой, чтобы снять сорочку, пока он сам еще не разделся.
Он торопливо направился к кровати, и его хромота стала заметнее.
— Брр, этот каменный пол совсем меня заморозил. Мы должны застелить его коврами.
Она понимала направление его мыслей. Он хотел обеспечить ей комфорт, полагая, что получит право заботиться о ней.
Но этому не бывать. Не будет она жить у него на иждивении, когда вся деревня обо всем знает и наблюдает за ними. И когда все это отражается на детях.
И все же приятно, что он об этом подумал.
К ее коже прикоснулась струя холодного воздуха: это он приподнял одеяло и улегся рядом с ней. Она вздрогнула, когда икры его ног прикоснулись к ее лодыжкам.
— Я думаю, что теперь твоя очередь греть мне ноги, — пробормотал он.
Лежа рядом с ней на боку, он пригладил упавшую на ее лицо прядь волос.
— У тебя необычайно красивые глаза, — сказала она.
Она наклонилась вперед и поцеловала его. Получилось торопливо и неуклюже — они стукнулись зубами, — но он удержал ее, положив на плечо руку. Другой рукой он обхватил ее затылок и, завладев губами, взял контроль над ситуацией.
Мэдди провела руками по его плечам, прикрытым чистой ночной рубахой, от которой пахло солнцем, мылом и только что побрившимся мужчиной. Его плечи под тканью были теплыми и твердыми, и он улыбнулся, словно большой ленивый кот, наслаждаясь ее явным одобрением того, к чему она прикасалась.
Она запустила пальцы за полурасстегнутый ворот ночной рубахи, обласкав мощную колонну его шеи.
Издав какой-то гортанный звук, он поймал ее руку и поцеловал в ладонь.
— Может быть, мне снять рубаху? — спросил он.
У нее пересохло во рту.
— Да, — хрипло ответила она.
Он моментально сел, снял рубаху через голову и отбросил в сторону. И остался нагим. Таким же нагим, каким был в ту первую ночь в ее постели. Но на сей раз, в эту единственную драгоценную ночь, он принадлежал ей, чтобы она могла ласкать его, ощущать и любить.
Отблеск огня танцевал по его золотистому, длинному и твердому телу. Мэдди с наслаждением провела ладонями по мощным плечам, сильным предплечьям и широкой груди.
— Ты так красив, — прошептала она.
— Нет, это я должен о тебе сказать.
Он взял в руки ее толстую косу и принялся медленно расплетать ее, бормоча что-то о шелке и пламени, прижимая ее волосы к лицу, пропуская их сквозь пальцы и раскладывая по плечам. Когда он закончил, его пальцы остались лежать чуть повыше ее грудей.