— Благодарю.
Уголок рта Давида еле заметно дергается. Не знаю почему, но мне кажется, что он по достоинству оценил мою выдержку.
— Мне кажется, я вас где-то раньше видела, — не успокаивается спутница Давида.
Садулаев мрачнеет. Похоже, ему, как и мне, все больше не нравится назойливость женщины. Беспокоится, что невеста узнает о том, что нас связывало в прошлом? Глаза Камиллы сужаются, и я отчетливо вижу, как в карих глазах отражается самая настоящая ненависть.
— Это вряд ли, — несмотря на то, что я уверена, что раньше никогда не пересекалась с этой женщиной, внутри меня начинает зарождаться нервозность.
Спокойно, Мирьям. Это часть взрослой жизни — терпеть то, что неприятно, делать то, что от тебя требуется — это и есть дисциплинированность. Я буквально кожей чувствую ее жалящую, как оса, неприязнь, которая взаимна. Мне почти невыносимо видеть, как она, словно нарочно, скользит ладонью вверх, а затем вниз по литым, хорошо выраженным мышцам груди Давида, что отчетливо видимы через тонкую ткань рубашки. Отвожу взгляд, перед этим уловив краем глаза торжество в карих глазах Камиллы. Она всем своим видом показывает, что этот великолепный образец мужественности принадлежит ей и только ей. Расставляет акценты и границы. И только мое глупое сердце начинает биться быстрее от одной лишь мысли, какая это роскошь — в любую минуту касаться того, кого любишь. Просто касаться…
Не знаю даже, от чего меня потряхивает больше — от злости на глупые обвинения Давида, поведения его лицемерной невесты или от жгучей ревности. Я знаю, что моя злость — трусливое продолжение грусти. Намного проще злиться на эту по сути совершенно не знакомую мне женщину, чем признать, что я не имею ни малейшего права на какие-либо чувства к Садулаеву Давиду. Я сама так решила, а после драки кулаками не машут. Все, что мне остается делать, просто идти вперед, не оглядываясь на прошлое.
Малыш чувствительно бьется ножкой, и я сильнее сжимаю стакан с водой. Ничто не стоит спокойствия моего нарождённого ребенка. Я достойно встретилась лицом к лицу с прошлым, но и в мученики я не записывалась.
— Извините, я отойду, — так и не поднимая глаза на Давида, сую в руки начальнику свой стакан с недопитой водой, которой успела ранее подхватить с подноса проходящего мимо официанта.
Ни разу не оглянувшись, иду в сторону небольшого балкончика. Ощущая спиной покалывание в районе лопаток, невольно поеживаюсь. Я думала, забыть боль — это самое трудное, но еще труднее стереть из памяти все хорошее. Лишь оказавшись в одиночестве, я наконец-то начинаю ощущать, как ко мне возвращается душевное равновесие. Помассировав пальцами виски, вынимаю шпильки из пучка и встряхиваю головой. Тяжелая масса темных локонов, невесомым облаком ложится на мне на плечи. Так-то лучше… Легкий прохладный ветерок проникает сквозь тонкую ткань, и я обхватываю себя за плечи, чтобы согреться. Мое спокойствие длится ровно до того момента, пока я не слышу, как скрипит балконная дверь. Прикрываю глаза, уже ощущая, как обоняния касается легкий аромат кедра и древесины. На плечи ложится мужской пиджак из плотной ткани.
*Происхождение имени Камилла — Имя часто переводят как «безупречного происхождения» или же «служительница храма». Согласно другой версии, имя пришло из арабского мира и является мужской формой имени Камил.
Глава 4
Мирьям
— Спасибо, — тихо благодарю, не оборачиваясь.
Конвульсивно сжимаю непослушными, будто заледеневшими пальцами прохладную ткань лацканов мужского пиджака-стрейч. Садулаев даже не представляет, каких титанических усилий мне стоит, чтобы голос не сорвался, а самообладание не полетело в пропасть отчаянья. Что-то невесомо касается макушки, а затем затылка… словно фантомная ласка. Прикрываю глаза. Я прекрасно помню, как Давид в не таком уж и далеком прошлом проводил ладонью по моим распущенным волосам. Перебирал тяжелые пряди, подносил их губам, вдыхая аромат яблочной свежести с капелькой душистого меда. Только сейчас я не понимала, показалось мне это или нет? Может быть, эти касания и вовсе не дело рук Давида, а игра прохладного ветерка и моего тоскующего по нему воображения.
Тяжело вздохнув, обреченно оборачиваюсь, чтобы лицом к лицу встретиться с Садулаевым Давидом. Взгляд упирается в широкую мощную грудную клетку, обтянутую лишь тонкой тканью белой рубашки в едва заметную вертикальную полоску. Приоткрываю губы, жадно глотая воздух. Кажется, что Давид стал еще выше, еще сильнее. А может, это из-за того, что в моем положении нельзя носить каблуки, поэтому на ногах скромные бежевые лодочки. У них почти плоская подошва, которую даже язык не повернется назвать танкеткой. Взгляд скользит вверх к мужской жилистой шее, где бьется крупная светло-голубая жилка пульса. Она так лихорадочно дергается, что я понимаю: как бы Давид не старался показать, что все случившееся между нами более полугода назад похоронено под руинами прошлого — это все еще теплится жизнью!