— Да, приятель, возьму.
Я нажал на дроссель, сделав вид, что еду, и на секунду мне открылась возможность жизни без боли.
— Обещаешь?
Он кивнул, а сам в этот момент занимался воздушным манометром.
— Да, обещаю.
Оказалось, что мой брат — лжец, как и все остальные в доме. Закончилось тем, что он съехал и оставил меня, потому что предпочел пить, чем разбираться с жизнью. Через несколько лет другой мой брат Дилан окончил учебу и уехал из дома. Он поменял номер телефона, никому не сказал, куда уезжает, и никто с тех пор ничего о нем не слышал, хотя я не уверен, что кто-то особо его искал.
К тому времени мне было двенадцать, и я был единственным оставшимся ребенком в доме. Это означало, что я стал главным объектом ярости отца, что сделалось для меня ясным в тот вечер, когда Дилан собрал свое барахло и ушел. До этого избиения не были слишком сильными: пощечины по лицу, порка ремнем, а иногда он бил или пинал нас, но достаточно сдерживал себя, чтобы нам было чертовски больно, но при этом ушибы можно было спрятать.
Я смотрел, как Дилан выезжал с подъездной дорожки и уезжал по дороге в темноту, прижав лицо к окну и жалея, что я не с ним в машине, хотя мы с Диланом никогда и не были близки. Мой отец зашел с улицы, принеся с собой холодный ночной воздух. Всю дорогу к машине он орал на Дилана, говоря ему, что он гребаный придурок, потому что бросил футбольную стипендию и отказался играть в команде.
— На что ты уставился, черт возьми?
Он хлопнул входной дверью так сильно, что на пол упал семейный портрет, висящий над облицовкой.
Я развернулся на диване и сел, глядя на лежащий на полу портрет.
— Ни на что, сэр.
Он зашагал ко мне, его зрачки поглотили глаза, и даже через всю комнату я смог почувствовать запах алкоголя в его дыхании. Он был больше меня, сильнее, а на его лице читался такой взгляд, который говорил мне, что он воспользуется этим преимуществом в полной мере, а я ничего не смогу с этим поделать.
Но я давно выучил правила. Встать и спрятаться, иначе у него не будет времени остыть. Но я не мог сдвинуться с места. Я продолжал думать о своих братьях, которые ушли и бросили меня, как старую футболку. Во всем этом мы были вместе, а теперь остался только я. Я начал плакать, как глупый чертов ребенок, и знал, что это только еще больше разозлит его.
— Ты плачешь? Что, черт возьми, с тобой такое?
Он, не сбавляя обороты, поднял кулак и ударил меня в плечо.
Пронзившая шею и вниз по руке боль выбила из меня кислород одним быстрым щелчком пальцев, и я сжался на полу, моргая и пытаясь прогнать черные круги перед глазами.
— Вставай!
Он пнул меня в бок, но я не мог встать. Мои ноги отказывались слушаться, и с каждым ударом его ботинка внутри меня что-то умирало. Я даже не пытался подобрать ноги, чтобы защитить их. Я просто позволил боли взять верх, позволил заглушить боль брошенного.
— Ты такой бесполезный! Твои братья, по крайней мере, давали отпор. А ты что? Ничего! Это все твоя вина!
Еще один удар, на этот раз в живот, и боль пронзила голову.
— Вставай! Вставай. Вставай...
Его ботинок бил меня в живот, а голос стал умоляющим. Будто это была моя вина, а он хотел, чтобы я все это прекратил. И, может, так оно и было. Мне нужно было лишь встать. Но даже что-то такое простое я не мог исправить.
Самое худшее мое избиение: как будто он собрал все свое разочарование моими братьями и направил на меня. Две недели, пока я лечился, мама не пускала меня на учебу, говоря школе, семье, друзьям, соседям — всем, кто спрашивал, что у меня острый фарингит, и я очень заразен.
Почти все время я лежал в постели, чувствуя, как мое тело заживало, но при этом разум и воля к жизни умирали, зная, что лучше никогда не станет, что все это было из-за меня.
Я отбрасываю мысли, садясь на пол и поднимая рубашку. Когда я поступил в колледж, то поклялся, что брошу, прекращу эту дурацкую привычку. Но полагаю, она принадлежит мне гораздо больше, чем я думал.
***
На следующий день на биологии я пытаюсь держаться как можно более неподвижно, чтобы сдержать боль на животе, но продолжаю поглядывать на Кэлли позади меня, которая, похоже не замечает, что я превращаюсь в преследователя.
Профессор Фремонт не спеша завершает свою лекцию. К тому времени, как я выхожу в коридор, он заполнен людьми. Я загораживаю дверной проем, пытаясь определиться, хочу ли пропустить следующее занятие или нет, когда кто-то врезается мне в спину.
— Боже мой, мне так жаль, — извиняется Кэлли, пятясь от меня, будто я преступник. — Я не видела, куда иду.