Матвей пережил период реабилитации, весьма нелегкий. Своеобразно пережил. От еды он отказывался, но до истощения ему было далеко, и потому он сделал вывод, что его тайно кормят. Во сне ли, через трубочки, воткнутые в тело, а может быть, под заклинанием или гипнозом — он так и не выяснил, хотя пытался изо всех сил. Однажды он даже поковырялся в своем животе, но пальцы оказались недостаточно острыми, чтобы проткнуть кожу, в итоге содержимое желудка рассмотреть не удалось. Спал Матвей мало и практически не реагировал на внешние раздражители, однако неумолимо шел на поправку.
Он пережил унизительные допросы полиции. Он — в своих лучших традициях — просто отказался разговаривать. Не разговаривал он и с Михаилом, хотя тот частенько навещал его в обход бдительной медсестры.
Матвей пережил визит странного дядьки, изображающего — весьма бесталанно — участие и заинтересованность в выздоровлении Матвея. Где-то в середине пространного монолога гостя о том, как важно быть частью социума, а также соблюдать распорядок дня и режим питания, Матвея впервые за долгое время открыл рот и послал дядьку далеко и надолго. Еще и заклинанием бы припечатал, но сил хватило только на то, чтобы закрыть рот.
Дядька покивал сочувственно, словно Матвей ему что-то доброе поведал, и продолжил говорить. Матвей поглядел в потолок с укором: мол, вы, которые наблюдаете, может, глупого дядьку уберете подальше? Сколько можно издеваться? С тем же немым укором он оглядел стены — на случай, если дырки и там просверлены. Дядька пробыл в палате Матвея довольно долго: все что-то говорил, спрашивал, уточнял, пытался диалог построить, да только Матвей на потеху наблюдателям кривляться не собирался.
Дядька еще немного посидел, покрутил головой, а потом вежливо попрощался и вышел. Спустя два часа за Матвеем приехали. Медсестра кричала, звала врача, пыталась противодействовать, но дядьки с серыми лицами все равно увезли её пациента. В какое-то странное заведение. Михаил назвал его «родным домом». Матвей назвал бы его клеткой.
Он был помещен в палату и разложен на кушетке. В руки ему воткнули те же иголки, приборы похожие пищали над ухом. И вроде бы все было как в той, первой палате, но при этом не так. Почему-то в новой палате Матвей задыхался. Ему было плохо. Голову словно сдавило прессом, она стала такая тяжелая, что шея просто отказывалась ее держать; потолок того и гляди грозил рухнуть; время снова начало свои игры — то размазывалось по белой простыне, как пластилин, то рассыпалось как песок, то как муха ползло по Матвею — тянуло взяться за мухобойку. Матвея передергивало, и если бы не Михаил, катающийся на самокате по палате, он не выдержал бы. Он бы и в самом деле сошел с ума.
— Наконец-то мы дома. — Михаил подал голос, как только дверь за медбратом закрылась.
— Тсс, — выпучил глаза Матвей. — Они услышат. Говори тише.
— Сам ты тише. Я посланник небес. Меня никто не слышит, кроме тебя.
Матвея эта мысль раньше не посещала, и пару минут — а может, часов — он усиленно обдумывал новую информацию. Затем произнес невнятно:
— Никакой ты не посланник небес. Ты — демон.
— Не может быть! — воскликнул Михаил и руки к груди прижал. — Друг! Ты ранишь меня в самое сердце!
— Нет, ты даже не демон… — бормотал Матвей себе под нос раздраженно. — Ты… призрак. Чей-то злобный призрак. Ты здесь, чтобы мучить меня. Все это время ты искушал меня, вел кривой дорогой.
— Это ты вел себя кривой дорогой. Ты и только ты. Ты делаешь свою жизнь невыносимой. Ты в ответе за собственные несчастья. А я всего лишь эхо. Эхо твоих обид и страхов, если угодно. И посланник небес на полставки.
— Не слушаю, не слушаю, не слушаю… — шептал Матвей. — Тебе больше не удастся меня запутать.
— Больно надо, — ухмыльнулся Михаил. — Ты и сам с этим справляешься отлично. Эге-гей! — вскричал он радостно. — Мир сошел с ума! И виноват в этом Матвей! Казнить его за это! Предать огню! Отрубить голову!
— Тише ты, тише, — зашипел Матвей испуганно. — Тише, умоляю. Они услышат. Они все слышат. Они наблюдают за мной!
— Второй раз говорю — они меня не слышат.
Матвей устало прикрыл глаза и обреченно вздохнул:
— Придется отрезать себе язык. Меня-то они слышат.
— Гениальная идея, — радостно откликнулся Михаил и в ладоши захлопал. — Браво! Браво! Считаешь, это чем-то поможет?
— Не знаю. Но больше ничего придумать не могу.
Матвей опять надолго замолчал. Сил говорить не было. Михаил пожал плечами и снова принялся ездить по палате, все быстрее. Матвей не выдержал и, забыв о недавних обвинениях, сказал жалобно:
— У меня от тебя голова кружится. Остановись, пожалуйста. Скажи правду. Только правду, я прошу. Скажи мне правду. Ты ведь скажешь?
Не останавливаясь ни на секунду, Михаил кивнул.
— Боги больше не считают меня избранным? Я свободен?
— Друг мой, кто из нас свободен в этой жизни? — заголосил Михаил и вдруг запустил самокатом в стену. И перешел на серьезный тон: — Свободен. Ты официально свободен.
Матвей принял ответ, однако ожидаемого облегчения не почувствовал.
— Моя мать… она… почему она умерла?
— Отстань, — неожиданно зло бросил Михаил и пнул валявшийся на полу самокат. — Слышать про эту каргу ничего не желаю. Сдохла — туда ей и дорога. Сколько можно над своим ребенком издеваться? Я бы на твоем месте ее куда раньше прикончил. Тогда, глядишь, и выгорело бы… эх, да что теперь об этом говорить…
— Это я ее убил? — Матвей сам не понял, откуда взялось невыразимое удивление в его голосе. С одной стороны, он точно помнил, что сотворил смертельное заклинание, а с другой — это разве он был? Может, все ему приснилось? И каким-то образом его сон повлиял на реальность?
— Нет, я, — съязвил Михаил и пнул самокат еще раз, после чего уселся на пол и уставился на Матвея. — Ты убил и правильно сделал. Это тебе говорю я, посланник богов, а я истину глаголю.
— Но это была моя мама… она приходила ко мне… она… я помню… призрак… — слезы полились из глаз Матвея на потеху наблюдателям. Он их глотал, давился, кашлял и никак не мог успокоиться. Голова становилась все тяжелее, мысли — лихорадочные, яростные — подняли бунт. От этих мыслей руки-ноги сводило судорогой, глаза закатывались, а крик словно сам собой рождался в груди и рвался наружу. Под ребрами, внутри, что-то противно шевелилось и ухало — сердце, мышь? Перед глазами поплыла пелена. В этой пелене Матвей слышал голос матери, укоряющий, до боли родной:
— Матвей, хорошие мальчики не плачут. Вот тебе платок, немедленно возьми себя в руки.
Дверь в палату открылась, что-то больно укололо руку, и Матвей начал проваливаться в сон. Последнее, что он услышал, был удаляющийся голос Михаила:
— Жизнь прекрасна, — напевно говорил он. — Надо только правильно подобрать лекарства и точно соблюдать предписания психиатра.
Прошло две недели, а Лера и Александр так никуда и не уехали. Они словно бы застыли в некой нерешительности, и если в свое оправдание Лера как обычно могла привести тонну аргументов, то почему колебался Александр, ей было неизвестно. Волшебство к нему не вернулось, и надежды на благополучный исход с каждым прожитым днем таяли. Первую неделю Лера ещё уповала на забывчивость богини — женщина, что с нее взять! — но к концу второй оптимизм практически испарился.
Александр же вел себя так, будто ничего непоправимого не случилось, хотя Лера видела, что ему тяжело смириться. И потому не заводила разговоров на больную тему.
Игнат приводил в порядок офис, квартиру и личную жизнь.
Эмиль успел «побеседовать» со следователями в участке. Как он потом рассказал Александру, с которым неожиданно и против всех законов жанра сдружился, его отпустили на поруки. Какой дурак за него поручился — осталось тайной. Лысого и подручных ожидал суд. Таблетки пылились на полках хранилища вещественных доказательств.
После официального «отпущения грехов», Эмиль с головой окунулся в тягание железа и каждый вечер исправно пил чай с Александром.
Лера не слишком жаловала их общение. Эмиль не был хорошим парнем в ее представлении, хотя и безнадежно плохим она бы его не назвала. Скорее, он был темной лошадкой, опасной потому, что от неё в любой момент можно ожидать подвоха. Причём не от злобы, а «из интереса», как он сам изволил выразиться. И, конечно же, ей было трудно забыть, что по вине соседа её друг провел несколько незабываемых дней в плену. Лера пробовала поговорить с Александром, но он только посмеялся.