Абажур сиял утверждающе. Бра, значительно пополнившееся подвесками, радостно звякнуло нам.
Бабушка издала счастливый клёкот, сунувшись в холодильник.
— Всё розставили! Не пропало ниц! — восхищённо сообщила она. — Хорошо готовить — то реальна магия, Лесик! — заявила бабушка. — Од неё те злыдни казятся!
Тапок в кухне не нашлось, я натянул шерстяные носки.
Отыскалась дева в белом с гобелена — некто аккуратно приштопал её обратно. Встали на свои места и вазы в комнате, и ящики в очищенном от грязи столе, и колонка в ванной. В значительно посвежевшем зеркале, я обнаружил у себя над верхней губой точку, родинку, мушку роковую — метку Венеры.
«Печать болтуна! — подумал я. — Это же целое проклятие».
«Обладатель родинки Венеры, любим бывает иным полом, непостоянен, а также станет пиитом либо писателем. Его оружие — слово. Рок в его жизни неотступен, как и страсти», — так говорит Старая Книга. Когда её спрашивают.
Посреди кухонного стола стояла плотно закрытая банка. В ней, на кучке розмарина и мяты, сладко дрых Гидеонов инклюзник, во сне он дёргал усами.
— Намахался, — жалостливо сказала бабушка. — И насвинячил как…
Рядом с банкой лежала внушительная горка грязи, размером с кротовий холмик. Бабушка тяжко вздохнула. — Четыре земли, — сказала она. — Давай, Лесик, розподелим до вазонув. Он розпатрал нам зилля[152].
Мы чинно расселись по разные стороны стола, штопаная-перештопанная серая скатерть прошуршала нам немудрящее приветствие. Свечи в венке погасли.
— Глину, пясек, камешки и жемлю, — сказала бабушка и деликатно зевнула. «Весна» радостно шепелявила и стенала вместе с Анной Герман.
— Зачем она мне налепила точку на лицо? — спросил я. — Это ведь фатум.
Бабушкины руки мелькали над землёй, глина шуршала о донца вазонов.
— То было спасение, мое дзецко, — мягко сказала бабушка. — Не будь смутный.
— У папы была такая родинка и не спасла, — решился я, выбирая камушки. За окном кружились редкие снежинки. Тишина была радостной и предвкушающей.
— Снег унесёт всё нечистое… — сказала бабушка, — старается, сколько есть сил. Твоего отца не спасла я. То всё личная выгода. Кара была достатной. Ну будет уже.
— Но…
— Но не спрашивай больше, — бабушка отряхнула руки, — каялась и покарана. То тяжко. И ранит больнее желиза… Смертельно.
— От этого не умирают, — примиряюще сказал я, — от таких ранений.
Бабушка глянула на меня искоса и отступила в тень.
— С ними, Лесик, живут, с ранениями теми, то и есть самый ужас. На той беседе ставим крест.
— Я только…
— Тылко ты, — отрезала бабушка, — ты знаешь магию, она знает тебя. Ещё я и Сусанна. Трое… Таков случай, что есть закон. Сказала — хватит, устала извиняться.
И она отправилась отмывать руки. Я втыкал в вазоны ошмётки розмарина, чебреца и лимонной мяты — выглядели они скверно.
Анна Герман запела «Лулай Езуню».
Бабушка вернулась к столу и критически осмотрела веточки.
— От злостыва комашка, — неодобрительно сказала она в сторону банки и покашляла в кулак.
Я увидел, как встрепенулись листья и шевельнулась земля в вазонах, раскрытой ладонью бабушка повела над горшками — растения заметно укрепились. Запахло озоном. Бабушка заметила мой взгляд.
— Это магия кухонная, — начала она.
— Она разрешена, — ответил я и пошёл смывать «четыре земли» с пальцев.
Мы носили горшки на подоконник. Синие бокалы между рамами бабушка наполнила солью.
— Вот кто пойдёт до мусорной машины? — спросила бабушка, извиняющимся тоном.
— Давайте сыграем, — предложил я, — в слова. На…
— На то, кто пойдёт, — быстро сказала бабушка. — Так? В слова про́стые?
— Ага, — ответил я. — На ужас этот.
— Боягуз! — усмехнулась бабушка. — То было начало, не фалш.
— Закат, — сообщил я, и принёс последний вазон.
— Тепло, — отозвалась бабушка, будто констатируя переливающийся вокруг нас Дар…
Я глянул на дверцу «пенала», алый отпечаток исчез бесповоротно, на полу у самой двери лежал, всё ещё подрагивая, словно сонная бабочка, лепесток. Белый. Яблоневый.
— Облако, — проговорил я.
Бабушка улыбнулась.
— Остров, — произнесла она.
Розмарин выпустил побег. Мята обросала самое себя крошечными листиками цвета изумруда. Над нами качался помандер. Со стороны центра донёсся звон — Катедра провозглашала Рождество.