— Люди меняются мало, — раздумчиво сказала бабушка. — Но вот небо — совсем нет. И большинство предметов также. Им дают иные имена, и всё.
— Зачем? — тревожно спросил я.
— Люди так договорились, — ответила бабушка. — Так удобнейше им.
— А предметам?
— Их никогда не спрашивали. Почти, — подытожила она. — Людей тоже спрашивают редко, но людям легче выучить другой язык, инный. Предметам нет. Они однолюбы. Такое. Не споткнись…
Но я вновь споткнулся, на правую ногу.
Semper fidelis[49], — было написано на фасаде нашего дома — чёрным, багряным и золотым. Людей, написавших буквы с завитками, время успело стереть с поверхности, да и надпись тоже… почти. Она становилась видна зимой, проступая сквозь побелку, являясь, подобно Случайному Гостю, незваной. Semper fidelis — верен всегда. Хотя камни умеют лгать…
В тумане, в прямом и переносном смысле, мы прошагали Халицкую, утыканную курами в авоськах на окнах и ёлками на балконах. Вновь прошли мимо Катедры, осенённой чёрно-зелёными ангелами, и, протолкавшись между экскурсионными автобусами на Рынке и призраками казнённых в войну возле детской площадки на Краковской, вышли на Ормянскую.
На Ормянской всегда пахло кожами. Не неприятно — кожевенным цехом, нет. Волнующе, почти таинственно: старыми дублёными колетами, портупеями, перевязями, сёдлами — всеми этими сапьянами и курдибанами, особо выделанными и украшенными тиснеными узорами кожами. Что ещё? Даже зима и неприбранные мусорные ящики не смогли вытравить запах айвы. Ну и, конечно, повсюду пахло кофе… Шныряли деловитые крысы с видом реинкарнировавшихся чиновников дунайской монархии. В тупике улицы, почти похороненный за мусорным баком, хмуро пережидал двадцатый век дом, построенный во времена последних Валуа. По нему было видно, что он помнил и лучшие дни. Новые столетия прибавили к нему усы антенн, разномастные клочки белья на верёвках перед окнами и оборванную водосточную трубу.
От затей вельмож Ренессанса уцелели богато обрамленные окна. В данный момент — украшенные прозаически вывешенными на мороз авоськами и упомянутым выше бельём. Бабушка стукнула несколько раз непонятно как уцелевшим кольцом по двери. Ответом было молчание. Откуда-то из недр дома доносилась «Меланколия». В остальном — тишина. Бабушка громыхнула кольцом ещё раз. Над входом — на плите с высеченным в мягком известняке геральдическим знаком (фигура зайца) и датой 1741 — что-то шевельнулось. Бабушка, помянув Королеву небес, стукнула ещё раз и поправила перчатки, это служило признаком того, что она сердится, неожиданно гулкий звон металла о металла отозвался во мне новым приступом дурноты. В доме отчетливо скрипнула дверь. Для верности бабушка стукнула пару раз в окно. Распахнулась форточка, из нее вылетела связка ключей и недовольный голос.
— Чего ты дубасишь по окнам? Я ж не девочка бегать вверх-вниз…
Я подобрал ключи. Тяжелая связка, похожи на ригельные, не меньше девяти штук, брелок — вырезанный из неизвестного камня белый заяц, в лапках у него свеча… нет, не свеча — факел.
Бабушка помолчала, а затем неожиданно звучно сказала:
— Лесик, а ну попробуй найти ключ, нет, мне просто интересно…
Я вздохнул.
— Вот вам, бабушка, будет очень интересно, если я тут упаду и помру? — спросил я как можно более жалостливо. — А?
— Не с чего. Не с чего умирать — добродушно заметила бабушка, отмахиваясь от снежинок. — Да и не срок овшим. Ты ключик ищи. Найдёшь — зайдём, там нас покормят — это точно.
— А вы, бабушка? — спросил я, ощущая какое-то бормотание и хихиканье в два голоса вокруг.
— То надто просто, — надменно ответила бабушка. — Поняла так — ты искать не хочешь? Пошли…
— Нет, нет, нет!! — быстренько ответил я, отгоняя дурноту. Бабушка сунула руки в карманы и отмеряла несколько шагов по улице, к замурованным воротам. Вдохнув ароматы мусора, нашвырянного под ними, она закашлялась, развернулась и также неторопливо двинулась обратно.
Я перебирал ключи и все отчетливее слышал бормочущие голоса, вьющиеся вокруг меня как комар: