Я складываю бумажный самолётик и запускаю его в бабушку, она протягивает руку, продолжая цедить пиво, и самолетик, развернувшись ко мне прямо в воздухе — пикирует на серую скатерть.
— Класс! — говорю я. — Я тоже так хочу!
— Лесик, — говорит бабушка словно очнувшись. — Что говорила тебе про жичения?
— Следует быть осторожным, — говорю я, запуская самолётик в Ваксу. Вакса наблюдает за самолётиком с интересом и ловит его в прыжке.
— Борт погиб в когтях, — гнусавлю я.
Потом мы перекладываем карпов. Я укутываю здоровенную керамическую посудину газетами и полотенцем и несу под тахту — там через стену печка и под тахтой тепло.
Бабушка перетирает соус — он получается какого-то не слишком аппетитного цвета, но очень вкусно пахнет.
— Лесик, — говорит распаренная бабушка, переливая соус в керамическую плошку. — У меня сегодня пациентка.
Она добавляет в соус вино, красное, грузинское, из буфета — одну ложку, вторую, размешивает.
Я сохраняю молчание.
— То такие, — говорит бабушка, — коб… женские случаи, овшим я тебя не буду додавать[77].
— К кому это «додавать»? — подозрительно спрашиваю я.
— К себе, — улыбается бабушка. — Но услуга пригодится, будь напоготове.
— Да, конечно, — отвечаю я. — Нет ничего проще.
В глубинах квартиры сам собой включается приемник — вечной печалью звучит Шопен, неуловимый, как запах ландышей майским вечером.
— Пусть его, — говорит бабушка. — То забавляются они.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
кратко о том, как важно знать, что ищешь, а также не утратить найденного
С участием Вики и Непослушного
Волшебство слов не требует
подготовки или материального
подкрепления, лишь стремления ума
и сердца и произнесения особых слов,
подтверждающих это стремление.
Они приходят вечерами, стыдливо прячась в тенях, слева, всегда слева — за плечом. Им запрещено говорить — объясняются знаками, вздыхают. Вакса брезгливо шипит на них, дым от бабушкиных сигарет окутывает их печальным флёром. От этих гостей — холод, помехи в телевизоре и частенько портится забытое на столе масло.
Другие, настоящие гости — из плоти и крови, чаще всего являются с последними лучами солнца — к бабушке на осмотр. Или затемно, под электрический свет — на «палпацыю».
На кухне пахнет ванилью и какао, витает аромат цитрусовых. Стол заставлен большими и маленькими сырниками. Они героически не «сели» и заботливо укрыты салфетками. Я мелю кофе — меня это успокаивает, кофемолка, наоборот, ведёт себя беспокойно, скрипит и похрустывает, к тому же дергается — словно пытаясь вырваться из рук; её, впрочем, можно понять, сто лет — это не шуточки.
Бабушка принимает уже третью за сегодня пациентку. Совсем молоденькая девица, с сильно опухшими щиколотками, орошает слезами, казалось, все углы квартиры, рыдая и вопя одновременно.
— Она говорит… у-у-у-у… я не доношу… ыыы, — завывает она из туалета под грохот бачка, — собааака… — доносится из ванной, шумит вода. — Она говорит… и-и-и-и, — воет она в коридоре. — Пооочки и все такоооое… ы-ы-ыы…
Анемичное, мокрое лицо её напоминает подгулявший творог.
— Она говорииит, «…оно уже и не шевелится», а-а-а… Ой тётяяя Лееенааа… — заливается Вика в кухне, втягивая широко расставленными ноздрями покрасневшего носа ароматы компота, сырников и клюквенного соуса. Бабушка тащит ее к себе, как паук муху — не выпуская ни на минуту из рук, рыдающую, опухшую.
— Сейчас ляжешь, Викця, ляжешь, — нежно говорит бабушка, перекрывая однообразный вой. — Покинешь смуток.
В ответ несется подвизгивающее и всхлипывающее «-и-и-и-и» на одной тягучей ноте. Вдруг все стихает, слышно становится, как капает вода из крана и сигналит машина скорой помощи на улице. Из дальней комнаты плетётся Вакса, настороженно нюхая воздух, будто не доверяя наступившей тишине.
Меленка у меня в руках уютно шуршит, кофейный дух щекочет ноздри. Чуть слышной нотой в него вплетается запах разогретого металла. Время от времени я вытряхиваю перемолотые зерна в высокую медную банку ручной чеканки, на днище банки все еще можно прочитать клеймо «Kospoli Kaffa» — давным-давно банку купила ещё совсем молодая бабушка возле кондитерской на Фломаркте — блошином рынке, в столице уже поверженной империи. У смешливого морячка в штопаной зюйдвестке. За поцелуй. Кондитерский рынок… за поцелуй… зюйд-вест… Любительница сладкого!