— Не сметь! — огрубелым баритоном орёт Вика, лицо ее разрумянивается, удлиняется — проступает несколько оспинок, робко проклёвывается щетина на подбородке. Цепь у меня на шее начинает наливаться теплом.
Я смотрю в самую середину лужицы; через несколько секунд вижу заснеженное поле, стылое небо, черные хлопья ворон и мрачный разрушенный замок, пластающийся на краю мироздания.
— Ступай по-хорошему! — говорю я, глядя в серые пустые глаза.
— Мозгляк, — равнодушно отзывается голос. Цепочка ощутимо печёт.
В этот момент в комнату входит бабушка, в руках у нее таз, в тазу плещется вода. Бабушка выглядит озабоченной и несколько помолодевшей.
— Сволочи, — комментирует происходящее голос. Вика рычит, хрипит и силится встать, я толкаю ее, и безвольное тело кулём валится на диван. Светлые глаза яростно набухают красным. — Курррвы, — произносит уже совсем не Викин рот глубоким чувственным баритоном. Лицо её огрубело, отвердел длинный подбородок, нос вытянулся и хищно заострился, точеные ноздри жадно трепещут, проступили жесткие складки у носа — с уверенностью можно сказать, что за остатками Викиного лица скрывается иное обличье, желающее быть.
Руки тоже меняются — хватка становится все сильнее — еще немного, и я не смогу думать ни о чем, кроме боли в запястье, её (или не её?) руки стали больше, пальцы длиннее, а ногти короче и лишились облупленного лака. Видно, как готовится проступить перстень на безымянном пальце — жарко и кроваво светит рубин из-под кожи. На запястье появляется старый кривой шрам. Цепочка сейчас прожжет мне шею насквозь, я мотаю головой, словно чокнутый бычок.
Бабушка хватает ногу Вики (Вики?!), взрезает молниеносным движением руки колготок и гетру — босая ступня, всё ещё Викина по виду, с размаху шлёпается в таз.
— Вы еще попляшете! — обещает голос и срывается, мельчая — комнату наполняет пар и азотистый запах.
Пальцы на моих запястьях разжимаются, и я падаю на пол, прочь от распростертой и обмякшей Вики. Цепочка медленно остывает. Рукам очень больно. Виднеются синяки.
Бабушка, великосветски прямо, сидит на стуле. У ног ее лежат: марля, банка, Вакса и полотенце.
Бабушка внимательно разглядывает Вику. Чуть касается ее груди пальцами, что-то прощупывает. Вика спит, всхрапывая. По белому ее животу проходит еле видимая волна.
Вода в тазу исчезла. Ничего не печёт мне шею.
— Лесик, — глубокомысленно говорит бабушка, — одтепер тотальный дозор и обсервация…
— Я вам говорил, а вы… — морщась от боли, отвечаю я.
Бабушка смотрит на меня сверху вниз.
— И я тебе говорила завше и повсякчас, — заявляет она светски. — Но сенс[79]? Повторять? Молить? Для того я слишком занята.
— Не тем вы, бабушка, заняты, — ворчливо заявляю я и встаю.
— Ланьцухи! — говорит бабушка. — Делаем цепи! Прентко! Любая конструкция и даже фантазийна! Вставай и беги за колеровой бумагой, она на шкафу.
— А можно, я сделаю гроб на колесиках? — спрашиваю я.
— На что то надо? — подозрительно осведомляется бабушка.
— Лягу в него и уеду далеко-далеко, — жалобно говорю я.
— Ну то звыкле глупство, недальноглядне, — резюмирует бабушка и скрещивает на груди руки. — Он найдёт тебя везде, и на колёсиках, и на санчатах, — она как-то неожиданно взбудораживается. — И потом, что-то за такое «гроб»? Зачем нам тут гроб? Нам гроб недоречный. Жебы мне не слыхать ниц про «гроб».
— Ох, — сипло говорю я. — Ну когда это кончится?
— На том свете и не сразу, — милым голосом говорит бабушка и ухватывает меня за ухо.
— Подъём, переворот… На шафу, за бумагой колеровой — зух, зух, зух. Шнель!
— Я не собачка, — огрызаюсь я, удаляясь в комнату.
— Зобачка, — говорит бабушка мне в спину, — ошемь раз уже бы сходила и принесла.
Я ухожу, громко фыркая.
Пересекаю кухню, прихожую и оказываюсь в комнате. Там тихо и холодно — бабушка упрямо открывает форточки. Для них. Книжка моя свалилась с полки и застыла на полу корешком вверх. На столе стоит тарелка с пирожками. Я зажигаю настольную лампу. Комната высокая и длинная, она проходная, и здесь обычно живет кто-то из детей — то здесь жили мои тетки, потом обосновались мои кузены — Витя и Неля, когда я долго живу у бабушки, как сейчас, комнату делим мы с Витей.
Со стороны коридора высокое окно на галерейку со ставнями и огромным подоконником, на нем цикламены и рождественник храбро противостоят холодному воздуху. Неровными пятнами отсвет со двора ложится на разномастные вазы — на полке, под самым потолком. Полку, идущую по всему периметру комнаты, сделал тёти-Женин муж — покойный дядя Костя, в среднеазиатский период. В Самарканде, Бухаре, Мерве, Ташкенте он выискивал на барахолках килики и кумганы, высокие и низкие, синие, красные и жёлтые вазы — пыльные и растерянные осколки иной жизни, подчас жестоко изувеченные. Печальные офтобы, туны, чойдиши — кувшины и чайники, с тонкими любопытными носами, непонятную и часто гнутую медную рухлядь со следами чеканок безвестных и терпеливых хорезмских усто — воскрешал их со всем тщанием реставратора старой школы, а затем расставлял на темной полке, вдоль высоких салатовых стен «средней» комнаты, словно нанизывал бусины. Вишнево-красные зернышки граната на сосуде из Бухары — символ сытости, изобилия, благодеяний. Сочное изображение листочка на безвестной узкогорлой вазе из Мерва — пробуждение природы весной. «Бодом» — символ плода миндаля на толстой тёмной посудине из Самарканда — счастье и богатство. Изображение горького перца «калампира» — амулета от болезней — на легкомысленной и невесомой посудинке из Хивы цвета благородной слоновой кости. Изображения ножей на блюдах из славного города кузнецов-оружейников Чуста; нож — это оберег от зла. Тонкие пиалы с какой-то хорезмской толкучки, щербатые и усталые от своей хрупкости — на каждой изображение маленького синего кумгана. Это символ воды — основы жизни на Востоке.