Кошка поджимает лапы и нервно фыркает. Изображение комнаты с прялкой медленно истаивает.
С размаху кухня возвращается на место, вода из черной миски, а точнее пар становится дымчатой фигурой — одетый в красное и жёлтое кривляющийся фигляр с дудкой.
Я бросаю в него солью и он, окруженный вихрями холодного воздуха, растворяется в воздухе с явной неохотой.
— То он Гость? Флетниста? — потерянно говорит бабушка. — Знова? И что это с розой? Аллузия?
— Мне тоже кажется, — говорю я, зловеще клацая ножницами. — Пора внести ясность. Все так туманно…
— Мгла? — недобро произносит бабушка, поднимаясь. — Тебе неприятна мгла? Направде? Ну то небольшая неприятность, — она берет кувшин. — Потерпи трошку.
И она торжественно заливает яблоки в кастрюле вином. Чёрная миска на столе испускает некий шепот.
— Их, — говорит она, — вайнэпфели — ну, яблонки в вине, любила Сисси, — бабушка вздыхает. — Сама готовила, когда грустила.
— Так ли грустно быть императрицей? — спрашиваю я. — Ничего не надо делать.
— Ну, я никогда не пробовала, — раздумчиво отвечает бабушка. — Но согласись. Есть в перчатках каждый день, жить в зимных[85] залах. И то только для початку, а все те люди в палацах, а регламент, а сканпый монж[86], а та люта свекра? До того ж, — бабушка вздохнула, пересыпала в кастрюлю цедру из чашки и помешала яблоки, — она утратила сына…
Когда Сисси бывало грустно, она только их и ела…
На 4 порции: 4 яблока, 4 столовые ложки малинового варенья, цедра 1 апельсина, орехи.
Очистить яблоки от сердцевины и от кожуры на 1/3, остальную кожуру проткнуть вилкой, чтобы она не сморщилась.
Положить их в глубокую сковороду, налить на дно немного воды. (Есть рецепт: вода с вином — наверное от грусти…)
Соединить малиновое варенье, апельсиновую цедру, орехи и начинить яблоки. Накрыть крышкой и готовить 25–30 мин. Затем, посыпать сверху сахаром и заглазировать в горячей духовке.
Судок с яблоками бабушка отправила на по локон ник. Поминая королеву апостолов, утрамбовала уже приготовленное в холодильник.
Я продолжаю щелкать ножницами и выделываясь, затягиваю ломким голосом «Миллион, миллион, миллион алых ро…»
— Ну, добже, добже, — быстро говорит бабушка. — Я все скажу — або не ту пьосенку.
Она отодвигает мои бумажки в сторону, освобождая половину стола, и отходит в тень — к буфету, из-за него она достает здоровенную доску; в темноте она с ней похожа на Роланда со щитом.
— Одна из самых ненавистных для тех вещей на свете — запертая дверь — говорит она, являясь из темноты и укладывая доску на столе.
— Для того, чтобы пробить дверь, в ход идут все способы паянки[87], такие мерзотные з крыжем[88], затем те: рыжие с вусами, ну русские… нет прусские — каралучи, но ты говоришь на них — тараканты, крысы, милициянты, поштары, галки, та инне нечисте, — подводит бабушка итог и извлекает из буфета мешок с мукой.
Я молчу и боюсь лишний раз вздохнуть, чтобы не сбить бабушку с нужной ноты и не услышать что-то вроде: «То тебе зарано». Или: «Ну вдосталь, иди спать».
Бабушка посыпает мукой доску на столе, — в который за сегодня раз белая пыльца вьется над любопытными Ваксиными ушами — привлеченная хозяйкиным голосом, кошка подобралась поближе и, оглушительно мурлыкая, уселась у бабушкиных ног. Потрясенная очередным коварством, Вакса громко чихает и скрывается в бабушкиной комнате.
— Тераз протряхнет футра[89] и вернётся, — говорит бабушка и смотрит на меня задумчиво.
Она опять оборачивается к буфету раскрывает его и прямо в баночно-мешочное нутро кухонного креденса говорит глухо и тяжело:
— Один из тех охотится, Лесик, за тобой, з дня рождения… В том есть и моя вина. Он нашел доступ. Для него нет закрытой двери. Такое.
Бабушка двигает банки в буфете, ветер стучит ставнями на чердаке, я вдавливаю ножницы в ладони, мне становится больно. Прижимая к груди две банки и мешочек, бабушка захлопывает створки и оборачивается назад к столу, волосы падают ей на лицо, и я не вижу ее глаз. Бабушка подходит ближе и ставит пакеты и банки на стол.
Тишина становится сухой, звонкой и нестерпимой, знание подкрадывается ко мне серой тенью.
— Девять кубков, — хрипло говорю я и кладу ножницы на стол, на ладони остается темно-красная вмятина. — Трижды три… Это как-то связано с третьим? С тем, как я родился?