Рассматривая телеономию как вторичное свойство, проистекающее из первичного свойства инвариантности, теория отбора является единственной предложенной до сих пор теорией, которая согласуется с постулатом объективности. В то же время это единственная теория, которая не только совместима с современной физикой, но и непосредственно основана на ней, без каких-либо ограничений и дополнений. Вкратце: теория эволюции путем отбора придает биологии эпистемологическую когерентность и обеспечивает ей заслуженное место среди наук об «объективной природе». Хотя это веский аргумент в пользу данной теории, одного его едва ли достаточно.
Все другие концепции, предложенные для объяснения своеобразия живых существ или имплицитно содержащиеся в религиозных идеологиях и большинстве великих философских систем, подразумевают обратную гипотезу, а именно, что инвариантность, онтогенез и эволюция суть проявления первичного телеономического принципа. Остальную часть этой главы я посвящу схематическому анализу логики этих трактовок, весьма разнообразных по внешнему виду, но неизменно подразумевающих отказ, частичный или полный, признаваемый или нет, сознательный или бессознательный, от постулата объективности. Для удобства мы разделим эти концепции (хотя и довольно произвольно, надо сказать) на два класса, в соответствии с природой и предполагаемым расширением телеономического принципа.
Итак, с одной стороны мы имеем группу теорий, согласно которым телеономический принцип действует только внутри биосферы, в сердце «живой материи». Эти теории, которые я назову виталистическими, подразумевают кардинальное различие между живыми существами и неодушевленным миром.
К другой группе мы можем отнести концепции, постулирующие универсальный телеономический принцип, отвечающий за ход событий во всем космосе, а также в биосфере, где он просто находит более четкое и интенсивное выражение. Эти теории видят в живых существах наиболее высокоразвитые, наиболее совершенные продукты универсально ориентированной эволюции, достигшей своей кульминации в человеке и человечестве. Такие концепции я буду называть анимистическими: во многих отношениях они более интересны, чем виталистические теории, которых я коснусь лишь вкратце[5].
Среди виталистических теорий можно выделить самые разнообразные тенденции. Здесь мы ограничимся описанием того, что я бы назвал «метафизическим» и «научным» витализмом.
Самым прославленным сторонником метафизического витализма был, безусловно, Анри Бергсон. Благодаря занимательному стилю и метафорической диалектике, лишенной логики, но не поэзии, его философия снискала большую популярность. Хотя сегодня она почти полностью дискредитирована, во времена моей юности никто не мог надеяться сдать экзамен на степень бакалавра, если не читал «Творческой эволюции». Эта философия, как некоторые помнят, всецело основывается на идее жизни, понимаемой как élan, «поток», абсолютно отличный от неодушевленной материи, но борющийся с ней, «пронизывающий» ее с тем, чтобы придать ей организованную форму. В противоположность почти всем другим витализмам и анимизмам, бергсоновский витализм не предполагает конечной цели: он отказывается ставить неотъемлемую спонтанность жизни в зависимость от некоего предопределения. Таким образом, эволюция, отождествляемая с самим élan vital, не может иметь ни конечных, ни движущих причин. Человек – высшая ступень, к которой эволюция пришла, не ища и не предвидя ее. Скорее он есть признак и доказательство полной свободы творческого élan.
Данная концепция связана с другой концепцией, которую Бергсон полагал фундаментальной: рациональный интеллект есть инструмент познания, предназначенный для овладения инертной материей, но совершенно не способный постичь явления жизни. Только инстинкт, единосущный élan vital, может дать непосредственное, глобальное представление о них. Посему любое аналитическое и рациональное утверждение о жизни бессмысленно или, скорее, беспредметно. Высокое развитие рационального интеллекта у Homo sapiens привело к серьезному и прискорбному снижению его способностей к интуитивному познанию – утраченному сокровищу, которое сегодня мы должны всеми силами постараться вернуть.
Будучи пленником логики и лишенным дара интуиции, я чувствую себя не вправе обсуждать эту философию. Тем не менее я не считаю позицию Бергсона незначительной, скорее наоборот. Сознательный или бессознательный бунт против рационального, уважение, оказываемое ид за счет эго, являются отличительными чертами нашего времени, равно как и творческая спонтанность. Если бы Бергсон пользовался менее ясным языком, более «глубоким» стилем, его бы перечитывали и сегодня[6].
5
Вероятно, следует подчеркнуть, что здесь я использую определения «анимистический» и «виталистический» в особом смысле, несколько отличающемся от нынешнего их употребления.
6
Едва ли нужно говорить, что позиция Бергсона не лишена туманности и явных противоречий. В частности, возникает вопрос: действительно ли бергсоновский дуализм следует считать сущностным; не лучше ли рассматривать его как производное от более фундаментального монизма? (К. Бланшар, личное общение.) Здесь я, конечно, намерен исследовать мысль Бергсона не в ее ответвлениях, а только в тех следствиях, которые непосредственно касаются теории живых систем.