Теперь Оуэн хотя бы глядел на него, но на лице у Оуэна вместо сосредоточенного внимания Гай читал всего лишь необременительный вежливый пьяный интерес. Это, однако, не остановило Гая.
— Бруно придумал, что мы должны убить друг для друга, что он убьет Мириам, а я — его отца. Так он, не говоря мне ни слова, заявился в Техас и убил Мириам. Без моего ведома и согласия, понимаете? — И слова-то приходили к Гаю какие-то грустные, но, по крайней мере, Оуэн к ним прислушивался, а Гай их произносил: — Я об этом ничего не знал, даже не подозревал, честное слово. Понял только через несколько месяцев. И тогда он начал за мной охоту. Начал пугать тем, что навесит на меня ответственность за убийство Мириам, если я не выполню вторую половину его чертова плана, ясно? То есть не убью его отца. Вся схема опиралась на то, что убийства не будут иметь оснований. Никаких личных мотивов. Так что выследить нас не будет никакой возможности. Если только мы не будем поддерживать друг с другом отношения. Но это другой вопрос. Главное же — я убил его отца. Меня сломали. Меня сломал Бруно — своими письмами, угрозами шантажа и бессонницей. Он и меня превратил в ненормального. И вот послушайте: я уверен, что так можно сломать любого. Я мог бы сломать вас. В сходных обстоятельствах я мог бы вас сломать и заставить кого-то убить. Возможно, средства понадобились бы не те, что применил ко мне Бруно, но результат был бы тот же. Иначе чем объяснить существование тоталитарных государств? Или вы, Оуэн, ни разу над этим не задумывались? Во всяком случае, все это я выложу в полиции, только это не поможет, мне скажут, что я не должен был позволить себя сломать. Не поможет, потому что они назовут меня слабаком. Но мне теперь все равно, понимаете?
Он подался вперед посмотреть в лицо Оуэну, но Оуэн едва ли его видел. Он свесил голову набок, подпершись ладонью. Гай встал и выпрямился. Он не мог добиться от Оуэна понимания, он чувствовал, что тот так и не сможет сообразить, в чем главное, но и это тоже не имело значения.
— Я готов принять все, что мне определят. Завтра повторю все это в полиции.
— А вы сможете это доказать? — спросил Оуэн.
— Что доказать? Чего тут доказывать, если я убил человека?
Оуэн выпустил из пальцев бутылку, она упала на пол, но в ней осталось так мало виски, что вылилось всего несколько капель.
— Вы ведь архитектор, верно? — спросил Оуэн. — Теперь я припоминаю.
Он неуклюже поднял бутылку и поставил на пол.
— Какое это имеет значение?
— Интересно было узнать.
— Почему? — нетерпеливо спросил Гай.
— Потому, что вы говорили так, будто малость спятили, если уж хотите начистоту. Заметьте, я этого не утверждаю.
В затуманенном виски взгляде Оуэна сейчас была элементарная настороженность — как бы Гай не подошел и не врезал за такие слова. Когда он увидел, что Гай остался на месте, он снова осел в кресле, еще глубже, чем раньше.
Гай хотел перевести разговор на что-нибудь конкретное, но не знал, как это сделать. При всем равнодушии его слушателя не следовало позволять ему уйти в себя.
— Скажите, что вы чувствуете к людям, про которых знаете, что они кого-то убили? Как к ним относитесь? Как держитесь? Так же с ними общаетесь, как со всеми другими?
Под пристальным взглядом Гая Оуэн попытался собраться с мыслями. В конце концов он улыбнулся, с облегчением поморгал и изрек:
— Живи сам и давай жить другим.
Гай опять разозлился. На какое-то мгновение гнев раскаленными клещами сжал его тело и разум. У него не хватало слов выразить свои чувства, вернее, слов было в избытке, он просто не мог решить, с чего начать. Одно наконец оформилось, и он вытолкнул сквозь стиснутые зубы.
— Кретин!
Оуэн поерзал в кресле, но невозмутимости не утратил. Казалось, он не может решить, улыбнуться ему или нахмуриться.
— Мне-то до этого что за дело? — спросил он твердо.
— Что за дело? Есть дело — вы ведь член общества!
— Вот пусть общество этим и занимается, — возразил Оуэн, лениво махнув рукой. Он не спускал глаз с бутылки, в которой осталось всего на полдюйма виски.
Что за дело, мысленно повторил Гай. Он и в самом деле так думает — или спьяну сболтнул? Должно быть, в самом деле. Врать ему сейчас никакого смысла. Тут он вспомнил, что и сам относился к Бруно точно так же, пока Бруно не начал его преследовать. Значит, таково отношение большинства? Но из кого тогда состоит общество?