Пальцы Бруно в пятнах от никотина дрожали и подпрыгивали на коленях.
— Непробиваемое алиби! — верещал он. — Стоило жить, чтоб такое придумать! Неужели не ясно? Я бы убил, когда вас нету в городе, а вы — когда я далеко.
До Гая дошло. Никто, похоже, никогда не догадается.
— Я с огромным удовольствием положу конец успехам Мириам и поспособствую вашим успехам, — хихикнул Бруно. — Вы согласны, что ее надо окоротить, пока она не успела сломать жизнь еще многим? Сядьте, Гай!
Мне она жизнь не сломала, хотел напомнить Гай, но Бруно не дал ему раскрыть рот:
— Значит, так… Допустим, мы с вами поладили. Могли бы вы это сделать? Вы бы мне подробно расписали, где она живет, а я бы, в свою очередь, расписал наш дом, да так, что вы бы узнали его не хуже моего. Мы могли бы себе позволить повсюду оставлять отпечатки пальцев — и что? Только сыщики бы рехнулись. — Он усмехнулся. — Конечно, через несколько месяцев друг после друга — и никакого общения. Господи, дело — верняк!
Он встал и едва не свалился, опрокидывая в себя выпивку. Потом произнес прямо в лицо Гаю с перехватывающей дыхание уверенностью:
— Вы бы смогли, правда, Гай? Помех не будет, клянусь. Я все устрою, честное слово, Гай.
Гай оттолкнул его, резче, чем собирался. Бруно плюхнулся на сиденье у окна и тут же упруго вскочил. Гай оглядывался в поисках выхода, ему хотелось на воздух, однако со всех сторон были сплошные стены. Купе превратилось в маленький ад. Что он здесь делает? Как и когда успел он так нализаться?
— Уверен, что сможете! — изрек Бруно, насупившись.
Да заткнитесь вы со своими вонючими предложениями, собирался крикнуть Гай, но вместо этого шепотом произнес:
— Мне от этого тошно.
Он заметил, как странно исказилось узкое лицо Бруно — глупо-удивленная улыбка пополам с грустной гримасой какого-то сверхъестественного всеведения. Бруно вежливо пожал плечами:
— Как хотите. Но я все равно считаю, что это прекрасная мысль, а расклад так просто идеальный. Мысль эту я пущу в дело, понятно, с другим союзником. Куда вы пошли?
Гай наконец вспомнил про дверь. Он выбрался в тамбур, открыл дверь на площадку: прохладный ветер словно в наказание хлестнул его по лицу, а гудок локомотива превратился в укоризненный рев. К гудку и ветру он добавил проклятия по собственному адресу. Его тянуло блевать.
— Гай?
Оборотившись, он увидел, как Бруно протискивается в металлическую дверь.
— Гай, простите меня.
— Все в порядке, — поспешно ответил Гай, которого потрясло выражение лица Бруно: на нем читалось собачье самоунижение.
— Спасибо, Гай.
Бруно опустил голову; в эту минуту перестук колес начал замедляться, и Гай едва устоял на ногах. Его охватило чувство благодарности: поезд останавливался. Он хлопнул Бруно по плечу:
— Выйдем на перрон подышать воздухом!
Они сошли в мир тишины и полного мрака.
— Это что еще за фокусы? — воскликнул Бруно. — Ни одного фонаря!
Гай задрал голову. Луны тоже не было. Ночная прохлада заставила его подобраться и насторожиться. Откуда-то донесся домашний звук захлопнувшейся деревянной двери. Светлячок впереди обернулся фонарем в руках мужчины, который трусил к хвосту поезда где отъехавшая дверь багажного вагона нарисовала освещенный квадрат. Гай двинулся к нему медленным шагом, Бруно поплелся следом.
Где-то далеко на черной равнине прерий снова и снова голосил локомотив, перестал и взвыл еще раз, еще дальше. Звук, с детства памятный Гаю, — красивый, чистый, одинокий. Как мустанг, уносящий белого человека. В приливе дружеских чувств Гай взял Бруно под руку.
— Я не хочу гулять, — возопил Бруно, вырвался и остановился. На свежем воздухе ему стало худо, как рыбе на суше.
Поезд тронулся. Гай втолкнул в тамбур большое вялое тело Бруно.
— Примем на посошок? — тусклым голосом предложил Бруно у двери своего купе; он, казалось, вот-вот свалится от усталости.
— Спасибо, не в состоянии.
Зеленые занавески приглушали их шепот.
— Не забудьте утром зайти. Я не буду запирать дверь. Если не отзовусь — входите, и все, ладно?
Когда Гай добирался до своей койки, его заваливало на стены в зеленых занавесках.
Улегшись в постель, он по привычке подумал о книге. Он забыл ее в кухне у Бруно. Своего Платона. Мысль о том, что она останется на ночь у Бруно или что Бруно возьмет ее в руки и будет листать, была ему неприятна.