Мы постелили ему у печи, но обыкновенно он сидел на подоконнике, равнодушно поглядывал на птиц в снегу за пыльным стеклом, никогда не просил отпустить его погулять во дворе, а находил себе занятие дома. Чаще всего я заставал его у цветочных горшков. Он возился с цветами неумело, но осторожно, так что не было от того ни проку, не ущербу. Тешил сам себя в тиши, да и ладно.
Он оказался у нас случайно, прибыл с первой в зиму вязанкой сосновых дров. Кот выследил его, тронув аккуратно за плечо, и спросил вкрадчиво:
– Товарищ! А вы к нам зачем?
И тем так испугал жука, что с последним приключился припадок. Кот кинулся кричать, призывая подмогу, тут же сбежался народ… Вскоре после того, как непрошеный гость был приведён в чувство, задумались, что с ним делать. На улице мороз, не прогонишь. Ну и оставили у себя жить, до весны.
Усач30, а это был именно он, оказался приятным, тихим соседом. Общество любил, но своё не навязывал. Стоило переступить порог кухни поутру, как тут же слетал с оконной рамы на стол и вежливо, сочувственно внимал любой, по делу и бестолку, болтовне. Жук, что странно, вполне очевидно боялся высоты, и был совершенно непривередлив в еде. В отсутствие кота, с удовольствием угощался из его миски, и не брезговал тем, что, по простоте душевной, предлагал ему я.
Прежде, чем приступить к трапезе, усач деликатно пританцовывал, приседал неглубоко, как это делают барышни, потирал ручки, отряхивая их, и принимался вкушать. Он с одинаковым наслаждением обгрызал застывшие капли морковного сока и плёнки бульона из куриных потрохов. Причем, даже если был сыт, оставлял после себя совершенно чистую тарелку. Видимо полагал, что не дело это, обижать хозяев заботой, куда девать объедки.
Ночами жук дремал, прислушиваясь к прощальному пению бересты, что раздавалось в печи. Сквозь шумную брань поленьев, оно была едва различимо, но достоинством, с которым таял в огне верхний, светлый слой берёзовой коры, манкировать было немыслимо.
Преисполненный благодарности за возможность дожидаться наступления своего последнего, единственного лета не в забытьи, между холодными простынями лыка, но у тёплой печи, в здравом уме и твёрдой памяти, жук пестовал уважение к окружающим, вкупе с осознанием собственной значимости.
Ну, оно и понятно, что ещё остаётся? Кто ж его будет уважать, коли не сам. Жук он, насекомое, и больше ничего…
Никогда
Причудливы снежинки, что вырезают из тонкой, многократно свёрнутой временем бумаги прошлого. Ржавые, тугие ножницы памяти… Двигаешь ими, закусив губу, и, кажется, – вот-вот, ещё немного, и откроется всё самое-самое, о чём невозможно, немыслимо было бы забыть. Обрываясь на особенных, важных моментах, что-то теряется навечно, но грубому, неказистому, неуместному, – тому удаётся удержаться, зацепившись за край воронки бытия.
«Уборная» … Таким уютным, приличным словом бабушка называла тесную туалетную комнату с небольшим окошком под потолком. Заглянуть через неё не удавалось, даже если встать ногами на белые фаянсовые плечи напольной срамной31 раковины32. Жильцы старались проскользнуть туда незамеченными, часто пользуясь отсутствием или занятостью домочадцев. Прежде, чем покинуть неприличную комнату, прислушивались, нет ли рядом кого, и выходили, окутанные вкусным запахом горелых спичек. Тем не менее, кому-то одному было поручено следить, чтобы на гвоздике в туалете не иссякала пачка нарезанных ровных прямоугольников. Ведь это оказалось бы вовсе уж стыдно, – зайти, и обнаружить голый гвоздь, торчащий из блестящей от толстого слоя масляной краски стены.
В душном шкафу, устроенном в нише коридора напротив, помимо мешков муки и соли, имелась манящая к себе полочка. На ней, среди многих прочих банок, тарелок и посудин, стояла одна, через бесстыжие прозрачные бока которой, как сквозь капроновую комбинацию, проглядывали аппетитные округлые формы сахарной помадки и «морских камешков».
Едва заслышав скрип отворяющихся дверей шкапа, мы летели со всех ног, дабы поприсутствовать, проверить его недра в который раз. И, переводя взор с бабушки на банку, путая заискивание и обожание, молча ожидали, пока, словно сам собой, откроется крышка, и будет предложено: «На-ка, возьми себе, что-нибудь!» Впрочем, так бывало не каждый раз, ведь мы могли провиниться, ослушаться или просто – переесть за обедом.
«Когда я ем, я.…»33 – строго напоминали нам за столом, хотя, об этом можно было бы и не просить. Бабушка готовила вкусно, – какие там разговоры, – знай, подставляй тарелку. Зато, не занятые ничем уши, ловили каждое слово.