Через три месяца, когда из совершенно здоровых крепких непрямых ног были выкроены ровные, невеста нарушила слово и разорвала помолвку. Она хотела в мужья Аполлона, а калека с палочкой испортил бы её безупречный вид. Да, кстати, в больницу к нему она так ни разу не пришла.
Кривизна ног и души… Это совсем не одно и тоже.
Мама
Жизнь – это баррикады, которые надо преодолеть – говоришь ты, а я.… я не боец, я не могу воевать и причинять боль, чаще всего, всегда – наоборот.
На баррикады – это быть готовым обидеть, обдумывать этот шаг, собираться с духом, растравливать свою решимость, как пса, или заранее воображая скорбь, прощать себе потери, коих никогда не избежать. Но нет, я так не могу. Не хочу.
У жизни есть то, страшное, о чём не хочется знать, думать, говорить. Но ты не устаёшь повторять о том, что земля – это один сплошной погост… Ты так смела или безрассудна? Отчего я никак не могу уразуметь, чего в тебе больше – отваги или безразличия, ведь только не делая отличий меж счастьем и бедой, можно так спокойно рассуждать об этом.
Ветер идёт по улице, не скупясь на шаги, не подбирая заледенелые уже полы своей просторной шубы, цепляет ею за стены домов, бьётся о стёкла. Походя ломает деревья, как тонкие ветки. Чтобы не заплутать после, найти дорогу назад, или просто знать, что уже был здесь, и сделал всё, что мог?
Из окон коммунальной квартиры, глядя в полутёмный двор, я воображаю себе дворцы, оленей, тихонько переступающих по мощёным тропинкам и пасущихся смирно, словно коровы. Я не замечаю пьяниц, играющих в домино, а ты видишь их, и злишься, и кричишь, и гонишь прочь. Но они не уходит, им тоже нужно место, чтобы где-то строить пшеничные61 и ячменные62, видимые лишь им одним замки, как малышам нужны свои, дабы возводить их из песка.
Ты говоришь, что N гениален, ибо прост, я говорю о том, что это скорее говорит об его наивности и неумении зачерпнуть глубже. И ты бьёшь об пол посуду, и называешь меня грязно, а я плАчу, плачУ слезами за неумение отстоять правду того, что чувствую, и могу, но не осмеливаюсь тебе сказать.
Мама взяла часть отпуска, чтобы провести со мной зимние каникулы… Зачем? Зачем она мне их испортила?
– Что это за закорючка в комсомольском билете?
– Это моя подпись! На английском! Правда, красиво!?
– Что-о-о?!!!
– Дрянь! Как ты могла?!!!
– У меня такой плохой почерк на русском, мне не хотелось пачкать билет…
– Но ты сделала это!!! Испоганила! Осквернила!!
Тёплые пальцы ветвей перебирают нежно седые кудри небес, и они плачут тихо от этой нечаянной ласки, будто от боли.
Мама, я тебя боюсь… Я люблю тебя, мама.
Хорошее
Вы спросите меня, чем так хорош февральский лес? Запоздалым конфетти мелко нарезанных снежинок, зависших в воздухе, как кажется, навечно. Оплывшими от солнца голубыми тенями, что стекают по полянам, бодрым бегом оленей от куста к кусту. Случаем, по которому выглядывает из-за дуба лисица, дразня то ярким подолом хвоста, то дерзким взором. Об эту пору особенно покоит некоторая отрешённость белок. Они перестают суетиться, чаще задумываются о своём, девичьем. Теперь-то уж они точно уверены, что хорошо подготовились к зиме, – только-только почали вторую кладовку, а уже скоро весна.
Птицы… Ну – для тех ещё много трудов впереди. Воздавая хвалу любой хорошей минуте, они поют стужеными голосами, в надежде, услаждая её слух, задержать подольше, но… Ветрена она, ибо молода сердцем, и забывчива от того ж. Наслушается всласть птичьих переливов из пустое в порожнее, и бегом, не ведая сама о том – куда. Её удел: побыть рядом, ободрить, наклониться, подуть в темечко, и дальше, – к другим, поникшим и рассеянным, озябшим и озабоченным. А после неё, снова – будто и не было ничего. Впрочем, есть ещё одно – надежда, уверенное поджидание того, что не позабудет хорошее, да явит свой светлый лик вновь.
Но, до той поры, – ветер толкает дятла и дёргает за полы тесной давно кацавейки, задирает её, продувая нещадно до серой кожи. Так жаль и его, и блекнущей шапочки, что уже совсем не похожа на некогда нарядный червлёный бархат63. Дятлу не хочется отходить от кормушки никак. Стращает синиц легонько, воробьёв – чаще, те не пугаются, а пытаются прогнать его в ответ. Одна радость, – несмотря ни на что: и он будет сыт, и они. Да после, кто в дупле, а кто под тёплой крышей у печной трубы, проснутся однажды от шума просЫпавшихся на подоконник ледяных карандашей. То весна, распоряжаясь тем, что досталось ей после холодов, станет приводить в порядок вздымающиеся из границ формы, раскисшие от уныния берега, и всё прочее, чему так нейдёт отсутствие должного ухода. А постукивать карандашом от волнения, – дурная привычка, да у кого их нет?!