Примеривая к себе всё округ, кроим мир по доступным нам контурам, кривым правилам разного вида79, но замечаем лишь то небо, что можем понять, с которым сумеем смириться.
Оно же, не изменяя себе, – одно и тоже, всегда и для всех.
Неужто так сложно постигнуть это, простое? Дорасти до него, объять… Сможется ли?.. А дОлжно ли? Или просто – согласиться с тем, что оно именно таково. Всё на виду, без прикрас и утаённой злобы, прозрачно, откровенно, светло, а если и хмурится когда, то сердито на одного себя.
…Рассвет взирал на утреннее небо с нежностью…
Тот, кому нечего терять
Густой, жаркий, каким обыкновенно и бывает летний полдень, щурился от солнца, разглядывая пологую полянку на берегу реки с привязанным ко вбитому в землю колышку тёлышем. Мы с сыном стоим и следим за тем, как сочная травинка, прильнув к липкому носу, дразнит малыша, юлит, избегая шороха языка, а телёнок, чуя медовый сладкий запах, волнуется, крутится на месте, словно упавшая на спину божья коровка, но слизнуть листочек не выходит никак.
Вокруг под ногами – целое море точно такой же травы, не менее сладкой и сочной, а вот захотелось ему именно этой, заветрившейся уже от горячего дыхания дня. Изрядно притомившись, телёнок оставил травинку и принялся пережёвывать припасённую загодя жвачку. Временами он грустно, протяжно стонет: «М-му, м-ма…»
– Мама, можно я ему помогу? – Спрашивает сынишка.
– Помоги. – Разрешаю я. – Только это не мальчик, а девочка, она.
Сыну нет и четырёх лет, но он смело направляется к тому, кто раз в пять крупнее его. Малыш заботливо расчёсывает тёлочке пятернёй чуб, снимает приклеившуюся к носу травинку и подаёт ей. Та радуется, тянется к ребёнку, нюхает выгоревшую макушку и принимается вылизывать её. Она пахнет солнцем, речной водой, счастьем… мамой! Сын смущается, ему немного щекотно, да и волосы скоро делаются влажными, но отстраниться от телёнка он не решается. Ему очевидно кажется, что если сейчас отойдёт, то это будет равносильно тому, как толкнуть рыдающего в песочнице малыша.
Из ближнего к речке двора показалась женщина с ведром, и ещё издали кричит:
– О-ох… Заморочит она голову дитёнку-то!
– Да нет, что вы, всё хорошо, – Хором выгораживаем тёлочку мы.
Женщина подходит, здоровается поближе и начинает жаловаться:
– Корову-то зарезать пришлось, старая была, недоглядела я, – загуляла она, а разродиться сама не смогла. Вот и тянется теперь теля ко всякому, мамку ищет. – Вздыхает женщина и ставит перед тёлочкой ведро с молоком. – Ей уж пятый месяц, можно бы уж и не поить, а мы всё на ферме покупаем, балуем.
Будто понимая, о чём речь, тёлочка взбивает выдохом белую пенку и, неумело шевеля хвостом, дабы отогнать от себя слепней, едва ли не всхлипывая, принимается пить. Нет рядом мамки, и чем пахнет её тёплый, родной бок, уже и не вспомнить.
Наблюдая за тем, как телёнок, прикрыв глаза, медленно пьёт из ведра, нас посещает отчётливое видение немолодой коровы с отломанным рогом, некрепкой уже, проваленной спиной, костлявым крупом и полным выменем в ажурной корзинке из нежно-голубых ручейков вен под тонкой чистой кожей. Люди, те, что постарше, умело скрывают слёзы, а маленький мальчик с мокрой зализанной макушкой, гладит тёлочку промеж ушей, роняя солёные капли из глаз прямо в молоко.
В тот же час, за рекой, на огне закатного солнца плавится лес. Сухие, озябшие от участия стволы тают и стекаются к оранжевому озеру уходящего дня, в котором волны горя и радости вздымаются, разбиваясь одна о другую.
Не умеющий понять чужих страданий, не способен познать счастье. Как тот, кому нечего терять, вроде бы и не жил.
«…время всякой вещи…»
Утро стыдливо скрывало своё неумытое лицо за сотканным из прозрачного папируса рассвета опахалом кроны зимнего леса. Расшалившись, ветер отогнул его уголок, да рассмеялся так, что посыпались излишки снежной пудры с нежных его щёк, а вместе с ними попадали и кусочки персиковых румян солнца. Пара лёгких воздушных движений пуховки облаков, – так, из жалости или намерения помочь, и день сразу невзрачен, бледен, даже как бы немного нездоров. Скрипят коленки стволов, мелкие веточки сотрясает кашель так, что даже осыпаются семена почек, лишая скорую весну части листьев и цветов.
Смущённый собственным нерадением, день мрачнел всё больше, не замечая матримониальных приготовлений синиц, поползней, воронов и белок, коим последняя декада зимы казалась не стоящей внимания безделицей. В их судьбах уже во всю бушевали шторма весенних соков. Полные чаяний новой судьбы, они не принимали всерьёз неурядицы той, что проживали теперь, но были уже все в грядущем, которое сулило избавление от прежних ошибок случайностей, где всему определено своё место, где правильное подчинено правилам, а плохое – лишь объяснимое возмездие за неповиновение им…