Когда Любка вдруг появилась у нас в бараке, остановилась у двери и сдернула шлем, ее буйные волосы рассыпались по сторонам, а я размышлял над тем, зачем она пришла сюда, мне и в голову не могло прийти, как повернутся события.
— Присядь давай, — предложил, от неожиданности придав себе совершенно невозмутимый вид, Серега, — угощениев нету. Не ждали дорогих гостей. Но поглядеть на тебя — мы с удовольствием. Какими ветрами к нам задуло?
Сесть Любке было некуда, табуретки стояли далеко от нее, а одну, ближнюю, тетя Лида подцепила ногой, подтянула под себя и не просто села, а расселась, как в кресле каком-нибудь. То, что Серега не пойдет за табуреткой, было ясно. Ясно было и то, что и сама Любка за табуреткой не пойдет. И лишь только я двинулся с места, правда, подумав, что вмешиваюсь в чужие отношения, как увидел, что Любка опустилась на порог.
По лицу Сереги было легко догадаться, что он недоволен, и очень, появлением Любки и прикидывает, как ей сообщить об этом. Простить этого он не мог.
Но первой — глухо, сдержанно — спросила тетя Лида:
— Тебе сколько раз говорено было, чтоб стучала? Мужское у нас общежитие. Понятно?
— Беременная я, — ответила Любка уж очень будничным голосом, долго смотрела на Серегу, встала, перенесла табуретку, поставила ее перед плитой, села и проговорила: — Вот и пришла сказать… Что делать, Сережа, будем? Я в комитете комсомола была, там помочь обещали, если зарегистрируемся.
Кровь отлила от лица Сереги, оно нехорошо как-то побелело, губы обескровились почти; тревожнее того была тишина, в которой даже движение робкого пламени от угля казалось слышным.
Не знаю, чего добивалась Любка почти ежедневными приходами к нам в барак. Серега недовольно, а то и злобно молчал. Тетя Лида выходила из-за своей перегородки и, обхватив свои литые плечи ладонями, неподвижно ждала.
Понемногу эта история стала раздражать всех ребят. Сидим мы, бывало, рассуждаем о чем-нибудь, а тут явится Любка, из-за перегородки выйдет тетя Лида, и наступит почти зловещее молчание — хоть уходи.
Любка совсем подурнела, лицо ее обострилось, говорила она какие-то глупости, подчеркнуто не обращала внимания на сумрачного Серегу и так же внезапно уходила, никогда не попрощавшись.
В начале апреля снова все растаяло, в воздухе повеяло весной. Сил у нас прибавилось, и ребята стали возвращаться в общежитие позднее.
Дорог на нефтепромысле не строили, они были только в городе и вблизи него, а почва была глинистой, и переезды наши на буровые и обратно отнимали иногда много времени. А уж что они делали с нервами…
«Студебеккерам» было легче других машин. Тяжелые, с большими колесами, они плотнее прижимались к почве… Так что Любке было легче, если бы не ее душевное состояние. Я понимал, что развязка приближалась, хотя не видел Сереги по целым дням.
Однажды я спросил его в умывальне:
— Как дела?
— Сматываться мне надо, смываться, — ответил он спокойно. — Звереет Любка с каждым днем. Звереет все больше, а у меня к ней проходит все… Вот нашелся бы умный человек, выгнал бы меня отсюдова. Пока беды не случилося. Ты не смотри, что она тихая с виду, внутри у нее огонь из березовых дров.
Проклятой ночью, одной из тех, которые царапают память всю жизнь и в то же время дают тебе полное основание уважать себя, в одну из таких ночей нам пришлось переплывать Каму. Вокруг скрежетали, а иногда стукались о лодку льдины.
Столовка оказалась еще закрытой. Мы спали в кузове. Начальник еле разбудил нас, и мы разбрелись по домам.
У нашего барака стояла Серегина полуторка. Я вошел в комнату, еще на улице начав стягивать одежду, чтобы сразу залечь спать. Но у койки меня перехватил Серега, сказал:
— Расчет я оформил. Машину с грузом перегоню в Оверята, а там на поезд и в Кунгур.
Тут же рядом оказалась тетя Лида и проговорила, стараясь оставаться хотя бы внешне ни в чем не заинтересованной:
— И чего ты ребеночка испугался?.. Ну, родит… Ничего страшного, даже если и двойня. Скорее комнату дадут.
— Не ребеночка вашего я боюсь! — сквозь зубы, на крике ответил Серега. — Я бы вас обеих на руках носил, если бы вы цепями мне не грозили. Я в неволе не могу. Я в неволе, как все буду — обыкновенный. Неволя у меня все силы отнимет. Как вы этого не понимаете?!
— Никуда ты не уедешь, — раздался Любкин голос. Она вошла в комнату, остановилась у двери, словно силой собиралась не выпустить его. Она долго молчала и вдруг почти крикнула: — Мой ты, мой — никому тебя не отдам!