Спине было жарко, а плечи, ближе к груди, озябли. Егор и повернулся — будто обнял печь.
Серега Пустовалов, тоже с доски Почета, в чайной как-то подсел к Егору и давай орать: мы-де с тобой да мы-де с тобой, уж такие-то мы, что никто нам и в подметки не годится. Куражился парень, а с чего? У Егора же хмель из головы вон: будто на самого себя со стороны внимательно посмотрел. То, что Серега работал, как наотмашь бил, ладно. От него на работе пар валил, когда он деревья валил. Красиво, помимо всего прочего, у него получалось. Ну и что? А его за труд с такой силой хвалили, что спился от гордости парень. Вот его выворотном и звали.
Выворотень… Стояло, значит, огромное дерево, краса и сила, надо всеми высилось. А под ним бормотал, предположим, ручеечек. Бормотал, бормотал сколько-то там лет… Влажная земля стала, рыхлая, еле-еле держатся в ней корни. А ничего — стоит дерево, краса и сила, надо всеми высится. Да вдруг как — корнями в воздух. Упало. Живое еще будет лежать, зеленое, но и мертвое уже. А ведь ни червоточинки в нем не было. Гнить оно начинает, когда уже повалится.
…Нагрелась грудь, аж сердцу тяжело стало… И Варвару-то он заприметил скорей всего для того, чтоб с ней от головы своей спрятаться. Голове там делать нечего, другие детали требуются.
Тосковать он о ней будет много. Она — тоже ручеечек, тоже свалить может. А свалишься — не встанешь.
«Не сердись на меня, — попросил ее Егор, — не сердись. Знаю: не любят такие, как ты, ох, как не любят, когда их не любят!»
Сам ты во всем виноват. Позарился на пустяк, а душа большой разбег взяла… Она летать собиралась, а ты ее прыгать заставляешь — с кочки на кочку…
…Мимо прошла Анна, запозвякивала рукомойником.
— Спала хоть немного? — спросил Егор.
Волосинки в лампочке под потолком покраснели, и она зажглась. Егор подошел к ходикам и одним движением подтянул гирю до предела.
В голове у него было тяжело и ясно.
— Попроси-ка отгул-то, — сказала Анна.
— Никакого отгула я просить не буду, — ответил Егор, — не заработал еще.
1964 г.
Мамино слово
Рассказ
Начать, пожалуй, придется с того, что я не поздравил маму с днем рождения — и как потом оказалось — последним ее днем рождения.
Верно, это — самый горький рассказ из всех, какие я написал и еще напишу, но и самый необходимый, по крайней мере, для меня.
В который уж раз заново переживая все, я мучительно ищу и в конце концов нахожу настоящие причины и неумолимый, ясный смысл многих, может быть, самых главных событий моей жизни.
Занятие это подобно оперированию без наркоза, но зато в итоге всегда приносит исцеление. Ведь если даже с большим опозданием поймешь, что непоправимо ошибался, острое сознание вины сменится уверенностью, что таких ошибок у тебя никогда теперь не будет.
И надо обязательно много страдать, чтобы кому-то, хотя бы одному человеку, помочь преодолеть страдания или миновать их.
Тем более, надо много верить, чтобы кому-то передать хотя бы часть этой веры.
Рука плохо слушается. Она пытается бежать по бумаге в ритме моего бухающего сердца. И буквы из-за этого получаются большими, словно я пишу эскиз плаката. И еще мне кажется, что будто пишу не я, а кто-то другой и взрослее меня, и откровеннее…
Да и весь рассказ непривычен. Я долго прятался от него, изобретал всяческие причины, чтобы он не появился на свет; предчувствовал я ту высокую цену, которой расплачусь за необходимость поведать о своей беде.
Но понял: надо разорвать грудную клетку, показать другим, какое неизбывное горе в твоем сердце — для того, чтобы хоть кого-то спасти от этой операции.
Так вот, я не поздравил маму с днем рождения. Когда я уже вернулся из Москвы, спросил о мамином здоровье, просмотрел скопившуюся за полмесяца почту — я все еще не поздравил, все еще забывал…
И тут мне напомнили, и сказали, что этого простить нельзя.
Конечно, почти до утра я не спал. Лежал и думал: как же так получилось?
И — непростительно…
Понятно, с какими чувствами я шел назавтра к маме. В голове вертелись и стукались друг о друга десятки самых нелепых оправданий, самых убедительных неправд и примитивных лжей.
Особенно мне мешала коробка московских конфет, которая, конечно, была ни к чему.
Ведь мама лежала на исследовании в онкологическом диспансере. И в эти самые дни решалась ее судьба: рак или нет?