— Ты, Карповна, ровно судья-прокурор! — старик топнул. — Чего всех учишь? А сама? Жизнь у тебя перевернутая, неладная…
— Хватит, Вавилыч, — остановил его неслышно подошедший мужчина в клетчатой рубашке.
— Тебя, Суслов, не спрашивают! — крикнул старик. — У нас с ней давнишнее. Должон я ее переспорить!
Гром со звоном и скрежетом прокатился по крыше. Вслед на нее обрушился новый порыв ветра, град, ливень. Послышался сухой треск. Вспыхнул сноп искр.
— Работы-то алектрикам. — Карповна вздохнула. — Сколь проводов-то пооборвет… Позапрошлый год меня в грозу столбом чуть не изувечило.
— Это тебя судьба наказывает, — сквозь зубы процедил Вавилыч. — Больно умной себя показываешь.
Пашка потянул меня за рукав, шепнул:
— Они всегда так.
Большая кепка то и дело закрывала ему лоб, он отбрасывал ее на затылок привычным ударом указательного пальца по козырьку.
В углу сидел парень, одетый в тельняшку с отрезанными выше локтей рукавами. Глаза его настороженно блестели.
— Прошлое лето я к сыну ездил, — с гордостью начал рассказывать Вавилыч. — В Кунгур. Встретили меня… э-эх! Костюм подарили, портсигар с узорами, валенки чесаные. А у тебя…
Суслов позвал:
— Подь сюда, Вавилыч.
— А чего это я к тебе пойду? — моментально рассвирепел старик. — Подь сюда! Подь сюда! — передразнил он и тут же подошел. — Чего надо?
Что ему говорил Суслов, я не слышал.
— В кино я вчера была, — тихо сказала Карповна, — и уж поплакала вдоволь, досыта. Уж такую душевную картину показывали. И одного я не поняла: за что же паренька-то хорошего идиотом прозвали?
Вырвавшись из рук Суслова, Вавилыч подскочил к ней и торопливо выкрикнул:
— И не поймешь! Не поймешь!
Парень в тельняшке встал рывком, подошел к старику и, размахивая руками, замычал.
— Глухонемой он, — шепнул мне Пашка.
Старуха сказала парню, старательно выговаривая каждое слово:
— Сиди, Витюша, сиди.
Погрозив Вавилычу кулаком, Витюша ушел на свое место. Карповна спросила:
— Кипяточку, люди добрые, не желаете?
И хотя все промолчали, она вытащила из печки огромный закопченный чайник, достала с полки посуду, консервную банку с мелко наколотым сахаром.
Вавилыч рассказывал мне на ухо:
— Муж-от ее, Евдоким, к Катьке Сухоруковой ходил. И родила она ему вот этого Витюшку. Э-эх, пересудов-то, перетолков-то было! — восхищенно воскликнул он. — А, верь не верь, Евдоким выпьет пол-литра для согрева и в конце мая Каму за милую душу переплывал. Бултых и айда!.. Ну, единова бултых и не выплыл. Поймали его через три дни. А Катька-то, Сухорукова-то, она, по-нонешнему если, стиляга была. Фуры-муры. Она орать: обманул, дескать, меня Евдоким! Сам потонул, а мне, молодой, интересной, с Витюшкой мучаться!.. Тогда Карповна Витюшку к себе затребовала, сказала: «Мой грех, мне и ответ держать». Люди спрашивали: «Какой же это твой грех?» А Карповна: «Муж-то мой был. Вот я за него и должна отвечать. За все его мероприятия». Любила она его, — удивленно шептал Вавилыч, — непонятно любила.
— Все выболтал? — не глядя на него, спросила Карповна спокойно. — Теперь про себя расскажи, кловун.
— А что? — боязливо и вместе с тем вызывающе вскрикнул старик. — Что? Дело предлагал. Послушалась бы меня тогда, жила бы сейчас, как люди живут.
— Живу я хорошо, — убежденно проговорила Карповна, — вроде бы отдыхаю. Сторожиха — какая это работа? Да и сна у меня все одно нету… А звал он меня тогда, — Карповна грустно усмехнулась, — бежать с ним в Сарапул… Пейте, люди добрые. За угощение извиняйте: чем богаты… Все горе, како мне выпало, сама несла. Никого своим горем не задела.
— Вот и нету у тебя счастья! — Голос Вавилыча жалобно дрогнул. — Нету ведь!
За окном полыхнуло. В бледном свете молнии я увидел лицо Карповны. Крупное, с большим, нетронутым морщинами лбом, оно дышало ласковостью и в то же время суровостью.
— Ох, грозы, грозы… — выдохнула она. — Сколь я их насмотрелась и уж не боюсь… Как у вас дома, Пашок?
— По-старому, — ответил Пашка.
— Живут, хлеб жуют, — насмешливо добавил Вавилыч. — Капитанское дело известное. Недовыполнили — выпить надо. Выполнили — полагается выпить. Перевыполнили — грех не выпить. Зимой пьют, чтоб не рассохнуться.
— А ты капитаном не был, так не знаешь, — равнодушно сказал Пашка. — Они сейчас, может, у моста с плотом воюют. Ты хоть раз плот через мост в грозу протаскивал?
— Отец у тебя, Пашок, сознательный человек, — задумчиво произнесла Карповна. — А насчет выпить… я тут с ним толковала, когда он в затоне ремонтировался… Нога у Танюши больше не болит?
— Вылечили. — Пашка улыбнулся. — Вчера к продмагу одна убежала.
— Детей производить еще не разучились, — озабоченно проговорил Вавилыч, — а вот воспитывать… это вопрос ребром. Уж такие фрукты растут! Парни еще ничего; а девки… — Он сплюнул. — И не смотрел бы. Прости меня, грешного, всяко место наружу…
— А тебе что? — перебила Карповна. — Всем-то ты недоволен, хоть и портсигар имеешь с узорами. У меня вот нету портсигара, а… — она улыбнулась почти виновато. — И на молодых я не сержусь. У них свои заботы… Бабья доля не светлая, вдовья доля несладкая, старушья доля невеселая, а жить можно. Иной раз, правда, тянет богу помолиться, да не верю я богу-то.
— Ой, врешь! — пронзительно крикнул Вавилыч. — В ту субботу в церкви тебя видели!
— Была по старой памяти. И свечку купила. Да никому не поставила. Смотрю на икону и вижу: человек. А его, вишь, святым сделали, — словно сама удивляясь своим мыслям, говорила Карповна. — Был, значит, человек, мучился, работал, выпивал, может, а тут — икона, свечки… Я так считаю, — громко продолжала она, — если за муки и праведность к лику святых причислять, то много нас, святых, по земле еще ходит. Вот и не верю я господу.
Гром бухнул у самой стены. Вавилыч мелко перекрестился. Карповна рассмеялась.
— И ты ведь, старый, не веришь. А деньги на свечки держишь. Ну, убежала бы я с тобой в Сарапул. А Дарья твоя? Она бы мучилась. Так уж лучше я… Не подогреть ли чайничек?
Витюша напильником точил лопату, изредка взглядывая на Вавилыча, толстенькое лицо которого светлым пятном выделялось на темном фоне стены. Суслов смотрел в окно. Карповна мыла посуду.
— Да-а, — многозначительно протянул Вавилыч, — дела как сажа бела…
Суслов резко обернулся, и сквозь шум затихающей грозы Вавилыч визгливым голоском крикнул:
— Чужой-то радостью сыт не будешь!
Никто ему не ответил.
За окном внезапно стихло.
— Всегда так, — удивленно сказала Карповна, — пройдет и будто бы не было. Айда порядок наводить.
Мы вышли на крыльцо. Воздух был пронзительно свеж. Под жаркими лучами солнца земля сверкала яркими красками. Омытые бревна лоснились. Пели невидимые птицы.
Со стороны Камы прилетел пароходный гудок.
— По-ря-док, — старательно шевеля губами, выговорил Витюша.
1969 г.
Жила одна семья…
Повесть в рассказах
Почему плакала девочка
Эту комнату мы называли кабинетом, хотя на самом деле она была обыкновенным чуланом. В нем стоял тонконогий столик, тумбочка и стул. На столике сверкала консервная банка-пепельница, рядом стопка фотографий, придавленная большой галькой. К краю стола была привинчена кофейная мельница. Вот, пожалуй, и все, если не считать пузырька с чернилами, ручки и томика рассказов Паустовского.
Я говорю об этом так подробно потому, что кабинет-чулан и еще комната с крошечным балкончиком в доме на берегу Камы, среди сосен, берез и огородов — это счастье.
Мы приехали сюда из душного пыльного города, вырвались из круговорота заседаний, собраний, планерок, летучек, совещаний и — задышали свежим воздухом.