Вечером, расставив вещи, мы налили в чашки рислинга, охлажденного в ключевой воде, чокнулись, вылили за то, чтобы всем жилось хорошо, и сразу опьянели. Опьянели и запели веселые песни. И хотя Ленька пил не рислинг, а простоквашу, он все равно вроде бы опьянел и пел песни вместе с нами.
Спать мы легли рано.
Утром, едва проснувшись, я вскочил, открыл окно и вылез на крышу; стоял под колючим ветерком, смотрел вокруг и думал. До чего же глупо мы живем, думал я, крутимся с утра до вечера, копошимся, ссоримся, куда-то торопимся, к отпуску дуреем настолько, что первую неделю отдыха ничего не соображаем, не верим, например, что можно целый день проваляться с книгой в руках… Зимой мечтаем о юге, о море, вымаливая у профкома путевку. А уехал сюда, всего за пятнадцать километров от города, и — какая благодать!
Через час мы сидели на балкончике и завтракали.
— Рыбачить пойдем? — спросил меня Ленька.
— Никаких рыбалок, — сказала мама Надя, — идите лучше в лес.
Лицо у Леньки стало грустным. Он проговорил:
— Смешно. В лес. Лучше рыбачить.
— А если утонете?
Тонуть мы и не собирались, а поэтому обиделись на такие слова. До того обиделись, что есть перестали.
— Идите лучше в лес, — повторила мама Надя, — грибов принесете или ягод.
— Мы рыбачить хотим, — жалобно сказал Ленька, — отпусти нас рыбачить.
— А если утонете? — снова спросила мама Надя.
Тут мы расхохотались. За кого она нас принимает?
И зачем это мы тонуть будем?
— Если вы пойдете на рыбалку, — обиженно и строго произнесла мама Надя, — я буду волноваться. Вы хотите, чтобы я волновалась?
Мы совсем не хотели, чтобы она волновалась, но еще больше нам хотелось вытащить из воды несколько ершиков.
— Вы плохие люди, — сказала мама Надя, — вы думаете только о себе. Только бы вам было хорошо. Да?
— Нет, — ответил я.
— Нет, — повторил Ленька.
— Неужели ты не хочешь ухи? — спросил я. — Мы поймаем много ершиков и сварим такую уху, что ты пальчики оближешь.
— Десять пальчиков, — добавил Ленька. — Мы будем сидеть на дебаркадере и ловить рыбу. Для чего нам тонуть?
Разговор закончился тем, что мама Надя махнула на нас рукой и уехала в город за продуктами.
Мы отправились на рыбалку. Я нес удочки, а Ленька — червей в спичечной коробке. И хотя мне тогда было двадцать восемь лет, а Леньке пять — шестой, настроение у нас было одинаковое — замечательное.
Шли мы босиком, и теплый песок приятно щекотал нам подошвы.
Через несколько шагов мы увидели, что на скамейке у забора сидит маленькая девочка в красных трусиках. Худенькие плечики ее вздрагивали. Она плакала, держась за лицо руками.
— Плачет! — насмешливо шепнул мне Ленька. — Вот рева!
Девочка подняла на нас заплаканное лицо.
Мы остановились.
Ленька показал ей язык.
Девочка снова всхлипнула, снова схватилась за лицо руками. Чего это она? Кругом такая благодать, а она плачет, глупая!
— Смешно, — шепнул мне Ленька.
Девочка не обращала на нас никакого внимания, плакала и плакала. Сначала нам стало жаль ее, а потом мы подумали, что жалеть ее нечего. Куклу, наверное, потеряла или обозвал ее кто-нибудь как-нибудь, а она — реветь.
Я посадил Леньку на плечи, и мы стали спускаться вниз по крутому берегу. Гальки больно впивались мне в пятки.
Из-под берега бежали леденящие ключики. Мы быстренько пропрыгали по холодной земле и по шатким доскам поднялись на дебаркадер.
Закинули мы удочки и сидим, важные, гордые. Нам кажется, что темно-зеленая вода так и кишит ершами. Они ходят огромными стаями и сейчас как набросятся на наших червяков…
Не клевало.
— Чего это она плакала? — спросил Ленька.
— Не знаю, — ответил я. — Жалко?
— Немного.
Мы переменили червяков, поплевали на них, снова забросили удочки. Наверное, в Каме было много-много рыбы, но ни одна из них не желала, чтобы мы сварили из нее уху.
— Может, ее настукал кто-нибудь? — спросил Ленька.
— Бывают такие, — согласился я.
Мы снова переменили червяков. Снова забросили удочки. Не клевало.
И стало нам грустно, до того грустно, что мы взглянули на берег, туда, где сидела и горько плакала девочка в красных трусиках.
— Может, ее умываться заставляли, а она не любит умываться? — спросил Ленька. — Помнишь, я в детстве такой был?
— А может, у нее зубы болят? — спросил я.
Мы смотрели на неподвижные удилища и вспоминали маму Надю. Она, как всегда, оказалась права. Не надо нам было идти на рыбалку, ничего из этого не получилось. Уж если мама Надя против чего-нибудь, лучше соглашайся, иначе будет у тебя неудача.
— Посмотрим на нее? — предложил Ленька.
Мы смотали удочки, высыпали червяков в Каму и поднялись вверх по берегу.
Девочки на скамейке не было.
— Ушла, — сказал я, — успокоилась и ушла. Играет сейчас.
— А вдруг все еще плачет?
Долго мы сидели на скамейке, раздумывая над тем, почему же плакала девочка и где она сейчас, и плачет или нет.
Придя домой, мы старались не смотреть друг другу в глаза. Стыдно было. Маму Надю не послушались — раз, ни одного ерша не поймали — два и девочка — три.
Потом мы сварили картошку, надергали в огороде луку и сели обедать.
— Девочки всегда плачут, — сказал Ленька. — Бабушка говорит, что у них глаза на мокром месте.
— Какое нам дело до каждой ревы, — ответил я. — Она, может, по сто раз в день плачет.
Решили поспать. Вынесли на балкончик матрац, подушки и легли.
Несколько раз мне показалось, что я засыпаю. Но стоило мне обрадоваться тому, что сон пришел, как глаза мои открывались.
— И чего я про нее думаю? — спросил Ленька.
Мы встали, и каждый занялся своим делом. Я читал, Ленька пускал корабль в бочке с водой.
А в общем, было нам грустновато.
Ничего, скоро вернется из города мама Надя, и нам сразу станет весело. Привезет она разных вкусных вещей, а главное — сама приедет. Когда мама Надя дома, жить как-то легче.
Мы вышли на берег, чтобы встретить ее. Мы махали руками и прыгали от радости, когда речной трамвайчик проплывал мимо. С трамвайчика нам не ответили. Мы перестали прыгать и сели.
Много людей сошло с трамвайчика на берег, но среди них мамы Нади не было.
Грустные, сидели мы на берегу и тихо пели песенку:
К пристани подошел второй трамвайчик, а мама Надя опять не приехала.
Мы еще раз спели нашу песенку.
Когда человеку грустно, он ничего не может делать. Мы прогулялись по берегу, посидели на той самой скамеечке, на которой утром сидела и горько плакала девочка в красных трусиках.
Третий трамвайчик подошел к пристани. Много людей высыпало на берег, но среди них не было той, которую мы ждали.
— Безобразие, — сказал Ленька.
Плакать мы, конечно, не плакали, но вздыхали враз и громко.
Вдруг видим: идет по берегу та самая девочка в красных трусиках и улыбается.
— Чего это она? — спросил Ленька. — То ревет, то улыбается!
А мне подумалось, что было бы здорово замечательно, если бы девочка подошла к нам и спросила:
— Почему вы такие грустные?
Мы бы рассказали ей о своем плохом поведении, пожаловались бы, и нам стало бы легче.
Но девочка прошла мимо нас.
Какое ей до нас дело? Мы грустные, а она веселая.
— И чего ей смешно? — Ленька всхлипнул.
— Может, у нее мама приехала? — спросил я.
Мы вернулись домой и сели пить чай. Делали мы это для того, чтобы убить медленное время. Выпили по целых три чашки, вымыли посуду.
И когда нам стало уже не грустно, а страшновато, приехала мама Надя. Мы по нескольку раз поцеловали ее в обе щеки.