Она улыбается виновато, словно пришла просить у сына прощения.
— Пила валерьянку, — полувопросительно говорит Захар.
— Профилактика, сынок.
Захар спрашивает резко:
— Неужели ты думаешь, что я уеду один?
— Нет. Вдвоем. С ней.
— И с тобой.
Маленькое лицо Татьяны Ивановны становится растерянным, она водит перед собой руками, словно раздвигая невидимую занавеску, и торопливо бормочет:
— Нет, нет, она не любит меня… я буду мешать вам… Пиши только чаще… и подробнее.
— Вы еще помиритесь.
— А мы и не ссорились.
— А мы и не ссорились! — в голосе Захара проскальзывают раздраженные нотки, и он, извиняясь за них, обнимает мать. — Скоро свадьба, а ты не хочешь быть откровенной, не хочешь ничего посоветовать.
— Советовать, посоветовать, — с невеселой улыбкой произносит Татьяна Ивановна. — Еще не было, наверное, случая, чтобы по дороге в загс сын послушался совета матери, если этот совет…
— Вот уж неправда!
— Правда. Есть ошибки, которых не миновать. Перед ней, — Татьяна Ивановна кивает на фотографию, — я сейчас бессильна со всеми своими советами. Ты сам затеял этот разговор, а я зашла только узнать, придешь ты обедать или…
Захар отрицательно качает головой.
— Тогда не забудь взять ключ.
— Подожди, мать! Ты не веришь, что я…
— Теперь уже не «я», а «мы», сынок.
Высоченный, с широкими угловатыми плечами бродит по комнате Захар, опустив лохматую голову, гулко стуча ботинками.
— Да, теперь ты и она, — спокойно говорит Татьяна Ивановна и выходит, держа руки перед собой, будто боясь натолкнуться на что-нибудь.
Захар берет фотографию обеими руками и вглядывается в нее так внимательно, словно надеется сейчас же прочесть в девичьем лице точный, все объясняющий ответ.
Лицо у девушки лукавое — оттого, что левая бровь чуть выше правой. Она высокая и сильная, эта девушка. Однажды, когда они гуляли за городом, и грянула гроза, Люся хохоча перенесла Захара через ручей на руках.
Она и Татьяна Ивановна встречались несколько раз, почти не разговаривали, но сразу решили — каждая про себя, — что им не быть вместе. Захар долгое время и не подозревал об этом. Обе они уверяли его, что будет так, как он сочтет нужным.
В юности он противился матери единственно из-за упрямства и желания ощущать себя взрослым, но потом извечная правота матери стала необходимее, чем своя собственная. Материнская правота была опорой многих его жизненных решений, а когда появилась Люся, Захар, сам того не замечая, сразу освободился от влияния, вернее, утратил потребность хотя бы советоваться с Татьяной Ивановной. Он-то ничего не замечал, а у нее пропал сон, и в душе воцарилось предчувствие тревожной бесконечной пустоты.
Эта девушка с лукавым лицом принесла ей одиночество. Ждать писем, которые, известно, будут приходить все реже и реже, перебирать и перебирать старые фотографии, болеть воспоминаниями и мучительно, а то и просто машинально задавать себе безответный вопрос: как он сейчас там? Или почти каждый день раскрывать чемодан, решившись немедленно ехать к сыну, и — не ехать, конечно…
— Какая несправедливость… — удивленно шепчет Татьяна Ивановна. — Как я это переживу… — Она вздрагивает, заслышав гулкие шаги, торопливо вытирает ладонями сухие щеки.
— Поедем с нами, — говорит Захар входя.
После долгого молчания Татьяна Ивановна отвечает:
— Денег мне не присылайте. Они вам самим будут нужны. Только пишите мне чаще и не ссорьтесь.
— Мать, я не понимаю…
— Поймешь со временем. Сейчас для тебя самое главное — она. И это естественно. Вообще, все естественно. Даже то, что вам без меня будет лучше.
— Но почему она не нравится тебе? Она ведь хорошая.
— Я ей тоже не нравлюсь. А может, я тоже очень хорошая. — Татьяна Ивановна силится улыбнуться. — Но дело не в этом. Раньше ты принадлежал себе и немного мне. А сейчас… нет, тебе этого не понять. И ты в этом не виноват.
— И ты меня, мать, не понимаешь, — Захар старается говорить ласково. — Мне нельзя отказываться от большой и интересной работы на замечательном заводе. И я не виноват, что завод этот находится не в нашем городе.
— Это я понимаю, — наконец-то справившись с волнением, медленно произносит Татьяна Ивановна. — Я ведь не хочу мешать тебе. Не хочу. Но… так устроена жизнь… Каждому, сынок, надо пережить то, что ему положено. Каждому — свое.
Раздается негромкий стук в дверь — так небрежно стучат, когда уверены, что к стуку прислушиваются, ждут его.
— Иди, иди, — Татьяна Ивановна улыбается почти без усилий. — Каждому свое, сынок.
Оставшись одна, она почему-то подходит к зеркалу, вглядывается в него, но глаза не слушаются ее, смотрят в сторону.
«Ничего страшного, ровным счетом ничего, — успокаивает себя Татьяна Ивановна. — Просто нервы расшалились. Ведь он счастлив. Разве не ради этого я жила?»
Она бесцельно ходит по комнате, двигается осторожно, будто плохо видит, и чувствует, что с каждым шагом слабеет. Она опускается на диван, застывает, словно надеется этим сохранить в себе силы.
«Конечно, иначе нельзя, — вяло думает она, — будет так, как должно быть. Я останусь одна. Он никогда не поймет, как это для меня ужасно. И винить его нельзя. Никто ни в чем тут не виноват. Наше счастье в детях… Но почему их счастье не в нас?»
Татьяна Ивановна грустно улыбается.
1969 г.
Натали Петровна
Повесть
Натали родила девочку и от радости чуть не расплакалась, а вспомнила, как вчера ехала сюда, и чуть не засмеялась.
Она любила необычные ощущения и всегда их искала. Ей до замирания сердца, до холодка по коже нравилось совершать поступки, неожиданные не только для окружающих, но и для нее самой, и обязательно наперекор привычному.
А может быть, она просто обманывалась. Может, это жизнь все время подсовывала ей неожиданное, вынуждала ее поступать наперекор привычному, а Натали думала, что это она делает по собственной воле.
Роды предстояли, как говорили в консультации, чрезвычайно тяжелые. Ей даже советовали отказаться от ребенка, показывали научные книги, где описывалось то, что могло случиться с ней.
Врач сказал:
— Тем более в вашем положении, милая…
— Положение тут ни при чем, — резко и гордо отозвалась Натали и сразу почувствовала себя виноватой. — Простите, но я сейчас плохо соображаю. Очень плохо соображаю.
На самом же деле ей просто захотелось поступить наперекор тому, что ждали от нее все.
Врач словно учуял причину сопротивления Натали разумному совету и сказал:
— Смотрите. Дело ваше. Я вам советую не только как врач и как женщина, в конце концов как пожилой человек. Даже если все окончится более или менее благополучно, а в такой исход можно верить, жить вам будет… — Она прищурила усталые глаза, помолчала, видимо, прикидывая, сможет ли Натали выдержать. — Словом, решайте. Вернее, решайтесь.
И Натали решилась. И ничто уже, и никто уже не мог бы ее переубедить.
Игорь проворчал:
— О таких вещах по телефону не говорят.
Удивительнее всего было то, что она нисколько не боялась. Большая часть ее жизни, особенно после смерти матери, представлялась ей как бы чужой, принадлежащей кому-то другому. Она не могла свыкнуться с тем, что вот она — это она. Натали казалось, что настоящая она осталась где-то лет десять назад, а вместо нее появилась новая Натали… И рожать надо было этой, новой, а не ей, настоящей…
Вчера, почувствовав внутри себя тупые толчки, она испугалась, но не вызвала «скорую помощь», а отправилась пешком; ждала приближения болей и радовалась, что уже не боится их. Как бы там ни было, а скоро все встанет на свое место.