И лишь когда неожиданно и ненадолго наступила тишина, Натали отдыхала — разрешала себе поплакать, а после засыпала глубоким, живительным сном.
Так боролись в ней здоровье с нездоровьем, зато в сознании все чаще и чаще наступал покой.
Многое она здесь узнала.
О многом она здесь передумала.
О многом вспомнила.
…Сидели как-то с Игорем в гостях. Обильно накрытый стол, разговоры ни о чем, совсем немного танцев, чуть-чуть песен.
И вдруг она услышала тоскливый, грозный и отчаянно беспомощный львиный рык.
— Это в зоопарке, — объяснили ей, — тут рядом.
То ли обидели льва, то ли им овладели воспоминания — он рычал со звериной откровенностью и человеческой надеждой быть услышанным и понятым. Может, он ни разу в жизни и не был настоящим львом, может, он и родился-то в клетке, но в эту ночь ощутил себя львом и — удивился своей судьбе?
— Чего он разорался? — спросил Игорь, с наслаждением затягиваясь сигаретой (он все делал с наслаждением). — Глупо, правда? Помалкивал бы уж лучше. Царь зверей.
— И все же он царь зверей, — почему-то возразила Натали, — даже в клетке.
Игорь снисходительно усмехнулся (он всегда снисходительно усмехался, когда с чем-нибудь был не согласен) и проговорил:
— Каждому свое, Натусь. И лев, лишенный возможности быть львом, смешон и жалок. И тем он смешнее, чем больше хочет быть львом.
— Ты сам сказал: лишенный возможности. Значит, он не виноват в том, что он не лев?
— Пожалуйста, не надо философии.
В ту ночь Натали долго мерещился львиный рык, и было жаль льва. Игорь спал спокойно, и она подумала: что, если — закричать?
…Пусть во многом она и не права. Но в одном она права безусловно: она старалась жить так, чтобы, даже потерпев поражение от судьбы, сказать: «Я сделала все».
Ее прежняя жизнь сейчас казалась ей картиной, которую писали разные люди, и оттого на картине был беспорядок, состоящий из случайных деталей, главного — не было видно.
"И не надо, — твердила она себе. — Вот возьму и — не буду переживать. Ничего не буду переживать. Буду жить».
А — переживала.
Отец ее был бухгалтером, мать — хористкой в оперном театре.
Существовала Виолетта Яковлевна безалаберно, без всяких на то оснований считала себя красавицей и непризнанным талантом, часто пыталась испугать тихого, покорного мужа выспренними угрозами «уйти хоть куда, только бы не быть с таким под одной крышей» и еще чаще, выспреннее обвиняла его в том, что он «искалечил мою, блестяще начавшуюся жизнь».
Петр Евгеньевич был книголюб и коллекционер. Приходя домой с каким-нибудь новым приобретением, он только и ждал, чтобы остаться одному.
Жена могла говорить ему, что угодно, кричать, жестикулировать у самого его носа — он не обращал на это внимания.
Даже маленькая дочь не знала, как к нему подойти, и держалась от него в стороне, а когда подросла, то поняла, что это он сам держался в стороне от всех и не хотел, чтобы к нему подходили. Он даже физически занимал немного места — обычно сидел за своим столиком в углу, поджав ноги. Спиной ко всем.
В начале войны театр перевели из областного города в небольшой районный центр, чтобы освободить место для эвакуированного крупного театра.
А через несколько дней после переезда провожали в армию Петра Евгеньевича. Он уходил на фронт добровольцем.
Виолетта Яковлевна раскричалась. Он ответил:
— Сейчас подло думать о своей шкуре. Отечество в опасности.
— Но там от тебя будет меньше пользы, чем…
— Молчи. Ты ничего не понимаешь.
Впервые он оборвал ее, и она даже испугалась.
Всегда он носил мешковатые костюмы, а тут, в военной форме по росту, Петр Евгеньевич оказался неожиданно стройным, высоким.
Перепуганная на вокзале шумом, гамом, духовым оркестром, Натали разревелась. Отец больно обнял ее, и она заплакала еще громче.
— Не забывай меня! — кричала Виолетта Яковлевна. — Помни, что я не переживу твоей гибели!
И вот, когда подступили настоящие беды, когда для того, чтобы выжить, потребовалось мужество, она словно сбросила с себя привычный театральный костюм, стерла грим и стала добрым, понимающим свое назначение человеком.
Жили они с дочерью в маленькой комнатушке, голодали, мерзли, болели, а — хорошо жили. Виолетта Яковлевна, не умевшая раньше толком пришить пуговицу, сейчас шила Госпитальное белье, организовывала шефские концерты, руководила хором на бумажном комбинате, в свободное время, то есть ночами, ходила в соседние деревни обменивать вещи на продукты.
С особенным удовлетворением она ощущала себя верной женой воина.
А он, воин, надолго затерялся, от него не было ни одного письма.
И сразу — похоронная.
— Вот и кончилась моя жизнь, — сказала Виолетта Яковлевна. — Если бы кто-нибудь знал, как я ужасно страдаю!
— Я тоже, — сказала Натали и подумала, что незачем знать другим, как ты страдаешь.
— Боже!
— Но ты же не веришь в бога.
— Глупая, так говорят, когда очень переживают.
— Боже, — сказала Натали.
На какое-то время Виолетта Яковлевна постарела, осунулась, замкнулась и — обленилась. Все по дому делала Натали.
Но когда после войны театр вернулся в областной центр и они въехали в свою прежнюю квартиру, Виолетта Яковлевна за короткий срок приоделась, помолодела и — вышла замуж.
Отчим — толстенький, низенький, начинающий лысеть тенор из филармонии — поразил Натали тем, что сам ходил на рынок и по магазинам, часто сам готовил обеды и брился только перед концертами.
Раньше, при отце, в дни зарплаты дома всегда был хоть маленький, да праздник — покупался торт или еще что-то. Сейчас даже праздники были буднями.
Когда же — очень редко — приходили гости, Натали заранее выпроваживали в соседнюю комнату, к столу не пускали, мать тайком приносила ей чего-нибудь полакомиться.
Вскоре Натали возненавидела отчима: он продал коллекцию марок и библиотеку отца. И чем больше она не любила отчима, тем больше любила (или жалела?) мать, которая стала тихой, кроткой, почти напуганной.
Как-то ночью, проснувшись, Натали услышала из соседней комнаты голос отчима:
— Почему ты скрыла это от меня?
— Я надеялась… — шептала мать с отчаянием. — Я думала…
— Думала! Надеялась! Мне нужен мой собственный ребенок!
— Я еще схожу в больницу… может быть…
— Что — может быть? Родила же ты эту… Ты воображаешь, что я женился на тебе из-за каких-то твоих несуществующих достоинств?
Натали больно зажала уши руками.
А мать стала еще напуганней. Из театра она ушла. Поступила в столовую кассиром.
Когда Натали заканчивала семилетку, отчим как-то сказал весело:
— Выбирай техникум. — И ласково объяснил: — Там дают стипендию. Деньги.
— Я хочу учиться в школе.
— Какая разница? — умоляюще спросила Виолетта Яковлевна. — А в техникуме…
— Дают стипендию, — уже жестко повторил отчим и постучал кулачком по столу. — Деньги.
Ей было все равно — техникум или школа, но после этого разговора она решила: будь что будет, а в техникум она не пойдет.
Так она и сказала отчиму на следующий день.
— Да? — спросил он И усмехнулся. — Слушай. Ты еще глупа. Но у тебя хватит ума…
— А у тебя грязные руки, — перебила Натали. — Он погиб за Родину, а ты продал его книги. Мы их даже в войну не тронули.
— Книги и дурацкую коллекцию, — спокойно, даже с достоинством сказал отчим. — И за хорошие деньги. Деньги эти проедает кто? Я? Нет, ты. На какие деньги ты кушаешь? И вообще. — Отчим сжал кулачки, постучал ими друг о друга. — Пока человек не умеет зарабатывать деньги, он не имеет права рассуждать и поступать по-своему. Сначала научись зарабатывать, потом можешь иметь свой аспект, то есть точку зрения. И вообще, не заставляй меня принимать меры. Изволь делать то, что я тебе приказываю. Запомни раз и навсегда: все ерунда, кроме денег. Денег! — радостно выкрикнул он. — Без них я что такое, например? Ничто! Пустота. Нуль! А с ними я — человек. И ты можешь стать человеком, то есть жить разумно, правильно, с пользой для себя.