— Она в ресторане напиталась, — шофер хмыкнул.
— Тогда я чай поставлю… Я уж спала, — словно оправдываясь, говорила Соня. Двигалась она с ленивой грацией женщины, привыкшей, что на нее смотрят.
— Жалко мне стало эту дурочку, — сказал шофер.
— Места много, — Соня улыбнулась, — устроимся. А мне, — в голосе ее промелькнули тоскливые нотки, — веселее будет.
И Натали вдруг поняла, что эти двое что-то тяжело переживают, мужественно скрывая друг от друга боль.
— Можно я умоюсь?
Она вышла, в полутемноте подошла к раковине, открыла кран и задумалась… Сколько ей внушали отчим и мать, и даже Виктор, что надо бояться людей! А они, люди… В чужом городе, среди незнакомых, чужих, ей легче, спокойнее, чем дома…
Когда она вернулась в комнату, шофер и Соня сидели в тех же позах.
— Ладно, — произнес он, вставая, — мне пора.
— Чаю хоть выпей, — тоскливо и тревожно попросила Соня.
Он прикоснулся рукой к ее плечу, отрицательно покачал головой и ушел.
А она расплакалась.
— Сестры он боится, — сказала Натали, — она у него злюка. Он сам мне рассказывал.
Соня улыбнулась сквозь слезы, вытерла лицо платком, машинально взялась за пудреницу, тут же поставила ее обратно, проговорила:
— О сестре он сочинил. Жена у него злюка.
— Жена? А вы ему кто?
— Если бы я знала, кто я ему. Никто.
— Неправда.
— Откуда ты знать можешь?
— Вижу. Если бы вы никто ему были, он бы не так к вам относился.
— А как он ко мне относится, по-твоему?
— По-моему, замечательно.
Соня вздохнула и, помолчав, сказала:
— Может быть. Давай-ка ложиться.
И только удобно вытянувшись в постели, Натали вдруг разволновалась: а что случилось бы, где бы она сейчас была, если бы не встретила этого шофера?
— Плохо они живут, — донесся до нее голос Сони. — Она больная. Нервы. Конечно, она не виновата. Но уж очень ему плохо.
— А вам?
— Не видишь разве? А он хороший. Заметила? И не может другим быть. Хуже нет, когда вот с таким встретишься… Всю жизнь он мне перевернул… Я его и бросить не могу… а он свою эту… тоже бросить не может…
За окном мутнел рассвет.
Натали слушала тихий, вроде бы спокойный голос и встревоженно думала: «А что меня ждет? Я кого встречу?»
— Иной раз я Уж спрашиваю себя: может, лучше бы нам и не встречаться было? Не знакомиться? А иногда, то есть почти всегда, радуюсь все же. Ведь меня будто вымыло всю. Будто душу в родниковой воде прополоскала. Стыдно вспомнить, как я сначала смеялась над ним, считала, что не таким должен мужчина быть. Не действовали на него мои усмешечки разные. А теперь меня не узнать… А жена его… я ее, конечно, ненавижу, но… не любит ведь он ее…
— А она его?
— Вот поживешь — поймешь, что любовь-то иногда хуже злобы бывает. Какая же это любовь, когда она прямо изводит его? На футбол даже не отпускает. Как начнет он мне рассказывать, как у него дома дела обстоят, я потом спать не могу. И знаю: он ее никогда не бросит.
— Почему?
— Вот такой он, понимаешь? Говорит: нельзя человека в беде бросать. Не она во всем, а болезнь виновата, дескать. А мне-то как жить? — видимо, самой себе сказала Соня. — Просила я у него ребеночка… уехала бы куда-нибудь и вроде бы с ним тогда была… И слышать не хочет… Вот сижу я в этой комнате и неделями жду, когда он хоть на пять минут забежит… И кажется мне, что буду я вот как эта комната — пустая… Иной раз крикнуть хочется: «Да что это за напасть?»
— А может, счастье? — спросила Натали.
— Счастье? — удивилась Соня. — Нет. Горе это. Беда. Живая ведь я. Женского пола. Тела у меня много. А чем оно души хуже? Говорят — душа главное. А у меня все истосковалось. И она, и оно. И не знаю, чего тяжелее переносить.
— Но ведь он вас любит?
— Не любил бы, легче бы было… Наше с ним счастье чужой судьбой придавило. Женой этой самой. С фронта он ее привез. И сам счастья не видал, и мне его не посмотреть.
— Ничего я не понимаю, — призналась Натали. — Он хороший, вы хорошая. Любите друг друга. И вдруг…
Неужели ничего нельзя придумать? Объясните мне! — горячо попросила она. — Мне обязательно нужно понять!
— А ничего и не поймешь, — сурово ответила Соня, — не поймешь, пока сама не научишься. Вспоминай нас, когда себе судьбу выбирать будешь.
— А это хорошо — любить? — тихо спросила Натали.
— Хорошо, — помолчав, ответила Соня. — Только лучше, когда по-нормальному бывает, просто…
Дни в больнице потянулись совсем медленно, когда Натали разрешили сначала сидеть, а затем — понемногу передвигаться.
Она подолгу смотрела в окно, которое выходило на шумную улицу; с радостью возвращающегося к жизни человека наслаждалась, казалось бы, незначительными мелочами, завидовала каждому прохожему, мечтала, что скоро сама будет ходить по улицам, садиться в трамвай, пить газировку, щуриться от солнца… И дни ползли.
Однокурсницы посылали ей по пачке писем в день, по несколько букетов цветов и кулечков со сладостями. Натали сначала даже удивилась: ведь половина девчат были искренне возмущены ее поведением, кое-кто был к ней равнодушен, и никто не знал, что же произошло с ней на самом деле. И на первые письма она отвечала с трудом — перечисляла свои новости, пыталась шутить, еще больше пыталась убедить, что у нее все в порядке. Но однажды Натали в письме просто пожаловалась, просто объяснила, как ей плохо, и тогда в ответных письмах засквозила настоящая теплота, от которой на душе сразу стало легче, и Натали уже ждала этих посланий…
Полнейшей неожиданностью для нее был визит отчима. В палату его, конечно, не пустили, и он нацарапал записку, в которой желал здоровья и извинялся, что явился без гостинца.
Она была благодарна ему: почти на целый день он отвлек ее от грустных размышлений и воспоминаний — Натали старалась догадаться, зачем же он приходил? Что ему потребовалось? Ведь не мог же он разыскать ее лишь для того, чтобы справиться о здоровье?
Девиз отчима: «Когда есть деньги, жизнь проста». А вот у нее сейчас нет ни копейки. Ничего, получит стипендию, выкрутится…
…Подошла нянечка, подала записку и, с осуждением глядя на равнодушную Натали, почти приказала:
— Читай. Я послушаю.
Натали прочла вслух:
— «Здравствуй, Натусь! Каждый день звоню главному врачу. Рад, что ты поправляешься. Очень рад. Тебе сейчас, конечно, надо главное внимание сосредоточить на лечении нервов. Не обижайся, но ты должна понять, что с психикой у тебя дело остается по-прежнему неважно. Отсюда и многие твои ошибки. Но что-нибудь — в смысле лечения — придумаем. Денег я достану. Не беспокойся. Вообще, ни о чем не волнуйся. Кстати, вчера меня вызывал шеф и предложил одно место.
Надо прикинуть. Надеюсь, что, вернувшись из больницы, ты наконец-то примешь решение о нашей дальнейшей жизни. Так больше нельзя. Я не понимаю …»
Она изорвала записку, сказала:
— До сих пор не понимает.
— Ждет он там внизу, — возмущенно проговорила нянечка. — Вежливый. Культурный. Все сестры сбежались на него посмотреть. А он ни на кого и не глядит. Об тебе думает. Переживает.
— Не бойтесь за него, нянечка. Он очень счастливый человек. Передайте ему, что… Поймите меня! — вдруг вырвалось у Натали. — Я в больнице после… а он… «надо прикинуть»! Вы не представляете…
— Представляете, не представляете, — проворчала нянечка. — Упустишь вот такого, жалеть будешь. Что передать-то?
— Что я сплю.
С презрением поджав губы, нянечка ушла. Натали прижалась горячим лбом к стеклу. У нее замерзли плечи, и она положила на них ладони.
Из-за угла вышел Игорь.
Она отшатнулась от окна, не сразу даже и сообразив, что он далеко, внизу, на улице, и сейчас сюда не придет.
Высокий, с непокрытой головой, в светлом плаще, он шагал — как на очень приятной прогулке. И Натали знала: улыбался.