Как всякий одинокий человек, она любила разговаривать с вещами, особенно с бабушкиным кофейником.
«Не сердись, — просила его Натали, когда он отплевывался кипятком, — я отвернулась всего на минутку, а ты… Добрый, а злишься. Вот увидишь, я научусь обращаться с тобой, как бабушка».
И все время вспоминала бабушку, и оправдывалась перед ней.
Игорь постепенно, но настойчиво обставлял квартиру новой мебелью. Исчезали старые вещи, появлялись другие. Натали жалела и старинные, расшатанные кресла, и диван с потертой кожей, и громоздкий дубовый стол, и особенно — пианино.
— Может быть, оставим? — спросила она. — Бабушка очень любила его.
— Я не замечал в тебе сентиментальности. Хранить эту бандуру, как память? Зачем? Если бы это был великолепный инструмент… Смотри, дело твое.
Натали махнула рукой.
О своей прежней жизни Игорь почти не рассказывал, а Натали и не спрашивала. Отец его разошелся с женой, когда Игорю было десять лет, и сейчас изредка посылал весточки. Мать писала еще реже. Игорь отвечал открытками.
Он был воистину счастливым человеком. Вот уж кто никогда не испытывал ни тоски, ни отчаяния, ни неуверенности. Казалось, в нем есть какой-то ограничитель чувств, не позволяющий им достигать напряжения.
— Ты ведь счастлив? — спросила однажды Натали.
— Очень, — подумав, ответил Игорь. — А ты разве несчастна? — И рассмеялся. — Если ты и несчастна, то по собственному желанию.
Отличительной его чертой была привычка оставлять мысли о работе там, на заводе, не приносить домой в душе ничего, хотя бы отдаленно связанного с ней.
Как всякий жизнерадостный человек, Игорь не был лишен своеобразного обаяния. Иногда Натали, сердясь на себя, против воли любовалась им.
Почти каждую субботу они были в гостях. К этому она привыкла как к изнурительному испытанию, которое надо вынести, не шевельнув бровью.
Пили много, но не напивались.
Ни разу не поругались, не поссорились, даже не повздорили.
Если и спорили, то по пустякам, равнодушно, не особенно настаивая на своей правоте.
Настоящее оживление наступало при обсуждении спортивных новостей.
Главное — чтоб не испортить компании.
О работе — ни слова, разве что мимоходом ругнут дружно какого-нибудь начальника.
Или коротко вздохнут о сорвавшейся премии.
Это были, что называется, порядочные люди.
Игорь — по дороге домой — иногда иронизировал:
— Вот у кого надо учиться жить. Они — воплощение порядка и разумности. Они не могут позволить себе опоздать к принятию пищи и на работу. Они добросовестно выполняют общественные и супружеские обязанности. Все их существование регулируется привычками. Впустую, не по назначению не расходуется ни один грамм энергии.
Натали сидела среди них и думала о своем, машинально улыбалась, когда вокруг хохотали, отвечала на вопросы, если ее спрашивали, хвалила кушанья, платья, книги, обстановку, детей, кошек или собак…
Мужчины за ней легонько ухаживали, женщины — ее не любили в основном, за молодость и за поведение.
Иногда они с Игорем принимали гостей. Это было еще хуже. За несколько дней до важного события, каким для него был прием гостей, Игорь составлял список приглашенных, вин и закусок, причем список переделывался несколько раз. Затем он вручался Натали вместе с деньгами…
Потом — нудный вечер, грязная посуда и на несколько дней ощущение пустоты и стыда, словно она принимала участие в каком-то нехорошем деле.
И лучшими часами были те, когда она оставалась одна. Неправда, что в одиночестве человек обязательно грустит. У нее было наоборот. Она оживала, забывалась, становилась сама собой.
И не этого одиночества боялась она, не физического одиночества. Она не могла уйти от Игоря, потому что уходить было просто некуда, везде ее ждала тоска, а тут — хоть привычки появились. Утром надо было вставать, готовить мужу завтрак, вечером — ожидать его с работы…
Непонятно только: дни или мелькали, или ползли? Вроде бы ни одной свободной минуты, а — пусто. Натали все делала без удовольствия, лишь потому что — надо.
И сколько так могло продолжаться?
— Вот сказка есть, — прошептала нянечка, присаживаясь на койку к Натали. Все в палате спали после обеда, и нянечка низко склонилась. — Пришел как-то мужик к богу и говорит: «Дай-ко мне, старый, другую судьбу, получше этой. Моя-то уж больно нелегкая и неловкая». Бог пожалел чего-то мужика, привел его в склад, где судьбы людские хранилися, и велел выбирать любую. А судьба — это мешок заплечный, с лямками. Скинул мужик свой мешок и давай новые примерять. Ни один не подходит: то легок, то тяжел, то сидит криво и так дале. Тыщи три, сказывают, мужик мешков перебрал, вспотел весь. Еле-еле подходящую судьбу выбрал. Обрадовался. Да рано. Оказалося, свой же мешок, свою же судьбу сам выбрал, сколь ни крутил… Понятно? Чего ж от своей судьбы отворачиваться?
Она невольно замедляла шаги около каждой будки с телефоном-автоматом. Никогда раньше она не подозревала, что их так много в городе.
Натали опускала монетку, снимала трубку, набирала номер и, когда раздавался голос: «Я слушаю», — мысленно отвечала: «Здравствуй», — и вешала трубку.
Светлая грусть сменялась отчаянием, а иногда и надеждой. Натали любила отдаваться этим чувствам, еще не зная, как они сильны и опасны.
Думая о Викторе, она ощущала себя совсем другой, словно возвращалась на несколько лет назад, когда и не подозревала, что будет такой, какой была сейчас.
…И вот однажды она вошла в будку.
— Слушаю.
— Это я. Здравствуй. Мне нужно тебя увидеть.
Долгое молчание.
И когда она хотела повесить трубку, спокойный голос сказал:
— В семь около почтамта?
— Буду ждать.
А было всего пять часов. И, главное, напрасно она это затеяла. Ни к чему. Зря.
Она стояла в здании почтамта у батареи центрального отопления и чуть не плакала от боли: отходили замерзшие ноги.
«Что мне надо? — испуганно и напряженно думала Натали. — Чего я хочу? Мне надо, чтобы он пришел. Я хочу его видеть».
И это простое желание приобрело огромный, не умещающийся в сознании смысл. Казалось, желание не только в ней, но и — везде.
Все люди куда-то к кому-то спешили, а те, которые проходили не спеша — ждали кого-то.
Потом Натали стало стыдно: ведь все видят, что и она ждет… А чего ей стыдиться?
А потом стало страшно… Слишком уж у него был спокойный голос.
С каждой минутой все глуше хлопали двери, словно звуки вязли в тягучести времени.
Он еще не пришел, а она уже была с ним, говорила ему: «Я знала, что ты тоже захочешь меня увидеть. Ты не мог не прийти. Хотя лучше бы было, если бы ты не пришел. Тогда бы я больше никогда не осмелилась позвать тебя. И что со мной будет из-за тебя?»
— Спасибо, — сказала она, — ты явился на семь минут раньше.
— Идем куда-нибудь, — торопливо предложил он, и они вышли на улицу.
Там было темным-темно. Туман. Фонари не рассеивали, а лишь утверждали морозный мрак.
— Как живешь? — спросил Виктор.
— Плохо, — весело отозвалась Натали, — очень плохо… Куда мы идем?
— Хоть куда. Где народу поменьше.
Скоро у Натали замерзли губы.
— Вон куда мы забрели, — прошептала она, увидев здание железнодорожного вокзала. — Зайдем, погреемся?
Там было чуть-чуть теплее. Виктор молча курил.
— Помнишь, — шепнула она, — как мы в ресторане…
— Помню, помню…
За окнами вскрикивали маневровые паровозы. Прогрохотал состав, и все здание содрогнулось.
И Натали подумала, как сладко было бы сейчас сесть в поезд и…
— Далеко-далеко, — сказала она.