Случаются дни, как будто специально предназначенные для неприятностей. Утром она опоздала на сдачу зачета, которого очень боялась. После лекций в институте побывала в женской консультации, там ее не обрадовали — беременность, предупредили, чтобы заходила почаще, так как роды могут быть очень тяжелыми, в ближайшие дни советовали обратиться к профессору такому-то, он и скажет окончательное слово, может быть, придется «прервать беременность»… Оглушенная, растерянная, она зачем-то позвонила на завод Игорю, начала рассказывать, а он перебил недовольно:
— О таких вещах по телефону не говорят.
И, дескать, нечего раньше времени паниковать.
Она пошла домой, чтобы передохнуть в одиночестве, выпить кофе, подумать, но в баллоне кончился газ. Она расплакалась.
И позвонила Виктору.
…А сейчас вдруг оказалась в трамвае. Ее прижали к стенке на задней площадке, стоять было неудобно, но постепенно она отвлеклась, думала о своем, ничего не замечая вокруг. Все понятно. И незачем обманывать себя. Она любит. А он — нет. И в этом нет ничего несправедливого, страшного. Бывает. Но вот что плохо… любит-то она навсегда.
Вот это плохо…
Трамвай остановился.
— Конечная! — почему-то с отчаянием, хрипло выкрикнула кондукторша. — Дальше не поедем!
Натали вышла из вагона и едва не вздрогнула: она приехала к своему старому дому, откуда после смерти матери ее спровадил отчим.
Шла по знакомой улице, как по холодному пепелищу. Все было, конечно, на своих местах, ничего не изменилось, а внутри, а в душе было пусто, как при встрече с давним другом, который уже и не друг, и никто в этом не виноват.
А когда поднималась по знакомой лестнице, вдруг стало легко и просто грустно, будто насовсем возвращалась домой, а там мама ждет ее. И нет никакого отчима.
Но не могла поднять руки, чтобы позвонить, стояла, будто перед входом на кладбище, когда ненадолго охватывает надежда, что пришла сюда по ошибке — никого тут своих нет.
Дверь открыл отчим, постаревший, худой, только под халатиком смешно и жалко торчал острый животик.
— Это я, — не выдержала она молчания и подозрительного разглядывания.
— Вижу. А зачем?
— Да не бойся. Просто так. Шла мимо. Дай, думаю, зайду.
Отчим недоуменно пожал плечиками, сказал почти виновато:
— Ну ладно. Входи. Только ненадолго. Можешь даже не раздеваться. Посиди и…
Натали перешагнула порог, медленно расстегивала пуговицы пальто, не спеша повесила его, перед зеркалом сняла шляпку, поправила волосы, переобулась в какие-то остатки шлепанцев и сказала:
— Чаем можешь не угощать.
— А я и не намеревался. — Отчим стоял перед ней, уныло свесив голову набок. — Ты похорошела. Да.
— Мебели-то! — воскликнула Натали, войдя в комнату. — Куда столько?
— Что делать? — жалобно отозвался отчим. — В филармонии меня вежливо терпят до пенсии. Вообще, я там что-то вроде затычки. Ни одного приличного концерта. Но я, — он попытался распрямиться и даже выпятить грудь, — я спокоен. Не ахти как, но обеспечен. Гарантирован от случайностей. А ты?
— Я тоже… обеспечена.
— Я сразу заметил. Одета ты… состоятельно.
Натали закурила.
— Ты что? — отчим бросился к ней, выхватил сигарету, заметался по комнате, не зная, куда ее деть; убежал в кухню, вернулся, вытирая руки полотенцем. — Если ты катишься вниз по наклонной плоскости, то умей, по крайней мере, держать себя, ну, как положено. И потом — гигиена, режим, здоровье. У меня все-таки певческое горло.
— Прости, — сказала Натали. — А откуда ты знаешь, что я качусь вниз по наклонной плоскости?
— Куришь, например.
— Курить я начала, когда еще не катилась. Как у тебя с женой?
Отчим поморщился, ответил:
— Терпимо. В принципе. Она экономна, изобретательна. Из ничего, действительно, способна сделать кое-что. Сейчас обменивает квартиру, и удачно.
— Ты потому испугался моего прихода? Боялся, что помешаю?
— Да. Мало ли…
— Не бойся. Меняй. Правда, мой муж несколько раз просил меня подать на тебя в суд, но я отказалась. Рассказывай про жену.
Отчим удовлетворенно постучал кулачками друг о друга, оживленно заговорил:
— Больше половины, — он обвел ручкой вокруг, — ее заслуга. Заботится обо мне — требует, чтобы я периодически показывался врачам. Чистоплотна. Порядочна. Но… — Он растерянно и недоуменно пожал плечиками. — Что-то не то все-таки. Виолетту Яковлевну я вспоминаю гораздо чаще, чем первую жену. У твоей матери была душа. Она излучала душевное тепло. И было как-то логично: у нее превалировала душа, у меня — разум. Это нас объединяло и создавало своеобразную гармонию. А эта… она… ну и так далее… А как ты?
Натали показалось, что он не сказал чего-то самого главного, решила, что он проговорится потом, и ответила:
— Как? Муж неплохо зарабатывает. Чем-то в финансовом отношении напоминает тебя. Обменивает квартиру. Мебели у нас тоже немало, но она у нас модерн. — Натали подняла вверх указательный палец. — За ней надо бегать, записываться в очереди, заводить знакомства и тому подобное.
Отчим недовольно, даже с завистью покачал головой, произнес:
— Странно. Я ожидал другого. Ты ведь всегда была легкомысленной. Причем предельно легкомысленной. Извини, даже глупой. А тут…
— Может быть, я такая и есть… — для себя самой сказала Натали, взглянув на часы: еще рано. — Но кто объяснит, где легкомыслие, где…
— Только не надо философствовать! — отчим брезгливо помахал ручкой. — Я всегда утверждал, что жизнь проста и…
— Да, да! — оборвала Натали. — Видимо, так оно и есть. Но мне почему-то жалко тебя. Ничего хорошего ты для меня не сделал, а у меня на тебя ни обиды, ни злости.
— Правильно, — удовлетворенно согласился отчим. — Я и плохого ничего тебе не сделал. Я кормил тебя, одевал…
— За это я тебе заплатила. Сполна. — Натали встала. — Больше я к тебе не зайду. Живи абсолютно спокойно.
— О, покой нам только снится. Конечно, мне спокойнее других, но… И вообще… вот зачем ты пришла? Утешь меня, скажи, что не из-за квартиры!
— Нет, нет. Мне даже в голову не приходило.
— А муж твой? Он не может заявить…
— Нет. Я не позволю.
Она прошла в другую комнату и на пороге рассмеялась, да так громко, что отчим бросился к ней с возгласом:
— Что там?!
— Ну знаешь, не ожидала!
Над кроватью висела картина в под бронзу окрашенной раме. Собственно, это была не картина, а нечто невообразимо бездарное. Написана она была на уровне базарных лебедей, только изображены на ней были люди.
— Идем, идем, — отчим тянул Натали за руку, — это наше интимное.
— Нет, я посмотрю. У меня возник нездоровый интерес.
Изображала сия картина известную библейскую сцену. Голая, с формами невероятных размеров да еще нарисованная со всеми физиологическими подробностями баба лежала на траве и держала в руке яблоко величиной с арбуз. Над ней стоял в той же манере нарисованный мужчина, а сзади него на дереве висела змея. Все это поражало не только похабностью, а именно — бездарностью.
— Бедные Адам и Ева, — сказала Натали, — вот как вас представляют себе некоторые нелегкомысленные люди.
— Жене нравится! — отчим всплеснул ручками. — Я настаивал на прикрытии наготы хотя бы у этого субъекта, но жена назвала мое законное требование мещанским и еще… ну… ханженским. И, действительно, в искусстве это принято.
— В искусстве — да. Но ведь это как на заборе написано.
— А что я могу сделать?! — воскликнул отчим.. — Она меня на семнадцать лет моложе. Конечно, я ею руковожу, глава семьи я, но и уступать приходится. В мелочах. В конце концов, мы взрослые люди. Детей у нас нет, так что…
— А почему у вас нет детей? Ты не хочешь?
— Я! Не! Хочу! — раздраженно прокричал отчим. — Это! Трагедия! Я бы все отдал, если бы… Не могу же я жениться в четвертый раз! У меня никогда не будет наследников, я никогда не буду отцом!
— А ты купи потомство. За деньги.