— Иди, тебя ждут…
— А-а… — Натали прикрыла ладонью рот, чтобы не вскрикнуть. — Вспомнила!.. Ты врешь, ты врешь самому себе… ты всю жизнь будешь врать… даже себе… вернее, особенно себе… а со мной тебе не надо было бы…
Виктор уходил торопливо, опустив голову. Жалко уходил. И Натали, опустив голову, брела обратно.
Нянечка ждала ее у крыльца с тапочками в руках, сказала просящим тоном:
— Бежи, попадет мне…
Когда Натали бежала вверх по лестнице, ей казалось, что от каждого шага сердце может разорваться.
…Весь день она настороженно прислушивалась к самой себе. Испытывала она какое-то необычное ощущение, которое не соответствовало тому, что она переживала. Она ждала тоски, растерянности, хотя бы уныния, но… Конечно, она несправедлива к Виктору. Она же абсолютно не знает его жизни, его работы… Поразило лишь то, что он жалок. И еще она знала, что переживания будут потом, а сейчас надо разобраться, что же с ней происходит. И только к вечеру она поняла, что просто выздоровела. Значит, завтра ее выпишут. Сначала она посидит в набережном сквере под большими часами, будет долго смотреть, как вздрагивает минутная стрелка. А потом Натали отправится в общежитие. И не будет она ругать свою судьбу, а будет жить.
Нянечка сказала, что внизу ее ждут, и предупредила:
— Жулик, по-моему, какой-то.
А это был отчим, облачившийся в серый парусиновый костюм, с подвернутыми и уже засаленными рукавами.
— Что тебе надо? — спросила Натали.
— Что мне надо! — возмущенно отозвался он. — Что за тон? Мне надо, чтобы ко мне относились по-человечески!
— Кто?
— Ты!
— Я?!
— Да, ты. У меня, у твоего как-никак родственника некоторым образом, несчастье. Крупное. Ты обязана мне помочь, ведь мы несколько лет жили в одной семье…
— А ты меня выгнал.
— В силу обстоятельств.
— А что сейчас случилось?
— О! — простонал отчим. — Случился детектив. Кошмар. Глупость. Чушь. Но я — жертва. Моя жена, эта мерзавка, авантюристка, вампир…
— Тише, тише, — насмешливо попросила Натали. — Она что, бросила тебя?
— Самым подлым образом.
— А при чем тут я?
— Не могу же я жить один. Я стар. И болен. У меня никого нет. У меня даже постирать некому. Вот в какое я попал положение.
— Но у тебя есть деньги.
— У! Меня! — в ухо ей шепотом выкрикнул он. — Нет! Денег! Нет! Она вынудила меня дать ей доверенность на все сберкнижки и… улизнула в неизвестном направлении.
— А картина? — не сдержав смеха, спросила Натали. — Те заборные Адам и Ева?
— Висят! — отчим махнул ручкой. — Я найду покупателя. Продать еще есть что… Я консультировался у юристов. Ничего не получается. Закон, как ни странно, на стороне этой негодяйки. Я прошу тебя! — Он цепко схватил Натали за руку. — Ты не имеешь морального права бросить меня! Это бездушно, бесчеловечно! Я могу, учти, обратиться в газету, в профком твоего института, в комсомол, я потребую…
— Самое странное, — перебила Натали, — я тебя жалею. Мне следует тебя ненавидеть, а я тебя жалею. Почему?
Отчим заморгал, громко проглотил слюну, выговорил:
— Я заслужил… Всю жизнь я работал, как лошадь. Я имею в виду не только филармонию, а всю мою деятельность. Экономил каждую копейку даже старой валюты. И — крах. Я думал… — Отчим говорил напыщенно, почти декламировал. — Я думал: не выживу. Несколько дней я лежал, и по моим щекам текли слезы. Я не принимал пищи. Мне хотелось умереть. Смерть уже стояла у моего изголовья. Я слышал, как останавливается мое сердце… Но представляешь, что получилось бы, если бы я умер?! Эта мерзавка стала бы обладательницей моей квартиры и всей обстановки!.. Я встал, пошел в кафе, поел и понял, что я переживу ее, обязан пережить.
— Короче говоря, ты хочешь, чтобы я стала у тебя домработницей на общественных началах?
— Зачем такая ирония? — возмутился и обиделся отчим. — Назови это просто заботой о человеке.
— Но ведь ты никогда ни о ком не заботился.
— Я человек прошлого. Если хочешь, можешь считать меня даже пережитком. А ты человек нового общества. Вас воспитывают по принципу человек человеку, насколько я помню, не волк.
— Всю жизнь, — тоскливо сказала Натали, — ты был бездушен, бессердечен…
— Не надо читать мне нотаций, — отчим жалобно шмыгнул носом. — Откуда мне было знать, что может случиться такое безобразие? Кстати, стоило мне немножко проявить души, как я согласился выдать доверенности на все сберкнижки этой авантюристке… И потом… сейчас у меня нет сил бороться с жестокой судьбой, а ты сильная. Ты можешь все выдержать.
— Да, — задумчиво согласилась Натали, — теперь я могу выдержать все.
— Вот и помоги мне, — он ласково прикоснулся к руке.
Натали брезгливо отдернула руку, сказала:
— Буду давать тебе деньги, чтобы ты мог нанять…
— Нет, нет, нет! — испуганно прошептал отчим. — Не надо все сводить только к деньгам. Мне нужен живой человек, чтобы он приходил ко мне, беседовал со мной, утешал… — Он заплакал.
— Перестань, — попросила Натали мягко, — поздно плакать.
— Обещай… обещай мне…
— Что-нибудь придумаем… Иди.
И вот Натали сидела в набережном сквере под большими часами. Смотрела, как вздрагивает, отсчитывая время, минутная стрелка.
Грустно и светло было на душе.
С Камы прилетел ветер. Натали вздохнула так глубоко, что закружилась голова. Захотелось сказать самой себе: ты еще ничего, ты почти молодец… Она чувствовала, что пережила свои беды, как затяжную болезнь; и — выздоравливает, пусть медленно, трудно.
Вспомнила, как родила девочку и от радости чуть не расплакалась…
И сейчас — не расплакалась.
1963–1973 гг.
Старик и его самая большая любовь
Алексею Решетову
Рассказ
— Не пейте о утра спиртных и иных возбуждающих сердечную и прочие деятельности напитков, — совсем невесело проговорил старик, наливая в рюмку глоток коньяку, а в чашку — холодного кофе. — Все в жизни надо по возможности делать наоборот, — грустно сострил он, по рассеянности выпив кофе и запив его коньяком. — Не мешайте, мадемуазель, — хмуро сказал он громкой черной мухе, а бесшумной бабочке он сказал: — Я вас приветствую, мадам.
И хотя на самом деле муху следовало бы назвать мадам, а бабочку — мадемуазель, старик, ссылаясь на свой возраст, считал для себя необязательным вдаваться в такие несущественные подробности. Да и просто ему было обидно, что муха хозяйничала на столе, а бабочка брезгливо пролетела мимо.
— Нельзя курить на голодный желудок, — мрачно сказал он, — это очень вредно, — и раскурил трубку, лениво успокаивая себя тем, что если дымил всю ночь, то вроде бы даже обязан встретить восход солнца глубочайшей затяжкой.
…Эх, он ведь был стар, как дом, в котором он жил. А дом за свою долгую жизнь высох, как старик, и каждая дощечка в нем, каждая половица, каждое соприкосновение бревен, каждый шарнир словно уподобились немудреным музыкальным инструментам. И когда ночью, в тишине, налетал ветер, дом наполнялся звуками, которые воображение старика легко соединяло в мелодии любого содержания — от нежных до тревожных.
Днем же никаких мелодий не получалось, дом поскрипывал, повизгивал, покряхтывал самым обыкновенным образом.
Вокруг стоял вековой бор. Сосны неумолчно шумели — глухо шептали кроны, коротко постанывали стволы. Гигантские корни, будто скрюченные ревматизмом пальцы, в непрестанном напряжении держали крутой песчаный берег.
Противоположный берег был пологим, и в безлунные ночи представлялось, что Кама разлилась до бесконечности…
Неподалеку существовала танцплощадка — хилое деревянное сооруженьице. Оттуда ветер приносил обрывки музыки: духовой оркестр старательно выдувал чистые старинные вальсы вперемежку с подпрыгивающими, рваными ритмами.