Жил он один.
Одиночества он не боялся, да и сюда, в пригород, друзья наведывались куда чаще, чем раньше в городскую квартиру. Они приезжали неожиданно, возбужденные недолгой свободой от жен и внучат, шумные, веселые; доставали бутылки с вином и скляночки с валидолом, рассаживались кто где и начинали разговоры.
Случалось, что и пели.
А под конец почти всегда ссорились: видно, молодели, вырвавшись из круга привычных, но старящих забот, горячились…
А вчера старики расхвастались. У них, оказывается, у каждого была в жизни большая любовь да такая, что — давайте-ка за нее выпьем!
Эх… были когда-то и мы этими самыми… как их?
У каждого и большая… Ах, какие это были любови! Беззаветные, самоотверженные, добрые, готовые на любую жертву… И если не выскакивала на дряблые щеки слеза, то лишь потому, что есть еще порох в пороховницах!
Эх, какие это были любови…
Старики пели с молодой удалью и отчаянием, разбросав галстуки и пиджаки по всей комнате, стиснув друг друга за плечи… хрустели под ногами запонки… и появись здесь нынешние девушки, они бы погоревали, что родились поздно, что настоящие-то парни — вот они…
Тут старик и придумал историю о своей самой большой любви и о недавней встрече с ней. Сочинял он с такой верой, убежденностью и потребностью, с какой зовут на помощь в трудные минуты жизни.
Начав сочинять, он еще сдерживался, чтобы рассказ его выглядел наподобие тех, которые он слышал от друзей, но увлекся и…
И она сказала, когда уже собрались прощаться:
— Напиши мне хоть одно письмо. Несколько строчек, и я буду носить их у сердца.
— У старого сердца, — проворчал он. — Ты стара для лирики. Тем более — я. И вообще…
— Ты просто не можешь простить себе своей главной ошибки, — мягко перебила она. — Злишься, что слишком поздно понял, что одна я любила тебя по-настоящему.
— Я слишком поздно понял! — воскликнул старик, и трубка выпала на землю. Он, кряхтя, нагнулся за ней, вытер полой пиджака мундштук и закусил его. — А ты не могла подождать? — поневоле сквозь зубы спросил он. — Ты могла не выскакивать замуж, сломя голову?
— Я женщина, — тихо и виновато объяснила она, — представительница так называемого слабого пола. А мы прощаем мужчинам все, кроме того, когда они не считают нас женщинами…
…Сочиняя это, старик боялся, что ему не поверят. Но случилось нечто более неприятное: ему слишком поверили. И тогда ему стало стыдно. Но останавливаться было уже нельзя, да он и не мог, и — продолжал…
— Ты знаешь, — сказала она, — иногда судьбу решают десятки лет, иногда годы, а иногда, особенно у женщин, и — мгновения. Ты не уловил мгновения, которое решило твою и мою судьбы. И я знаю, почему ты поступил так. Мужчины настороженно и недоверчиво относятся к тому, что их сильно любят. Боятся. Потому что встреча с такой любовью требует, чтобы человек стал лучше. И вот ей, этой любви, назначают испытание за испытанием: она ведь все должна выдержать, раз она сильная. А пока мы испытываем, глядишь, она и согнется.
— Здорово ты научилась философствовать, — как можно насмешливее постарался сказать старик. — Сильная любовь, — почти продекламировал он, — зависит от мгновения… Так?
— Всего навсего. Сколько я прощала тебе, помнишь? А ты придумывал и придумывал новые испытания. — Она посмотрела на него с сожалением. — Ты боялся моей любви, потому что она во много раз была сильнее твоей. Тебе было стыдно, что ты не можешь полюбить, как я.
— Неправда, — попросил старик.
— Правда, — ласково возразила она. — Ты долго боролся сам с собой, самому себе доказывая, что ты — конечно, счастье для меня, а вот я для тебя… Хоть бы оттолкнул меня, что ли! — Она даже прикоснулась к его руке, словно все это происходило не много лет назад, а сейчас. — Нет, не оттолкнул. И не звал. Я всегда приходила сама. И вдруг я устала, — виновато призналась она, но в голосе проскользнули нотки горького сожаления. — Я бы выдержала, но… устала. На какое-то маленькое мгновение мне потребовалось доказательство твоей любви, чтобы передохнуть, набраться сил, и именно в это маленькое мгновение… — Она закусила губу. — Ты и был занят вышеупомянутой борьбой. И я ушла. Сразу. И навсегда.
— Жалеешь? — только и мог спросить старик.
— Я не хотела этого, — не слыша его, продолжала она, — но отомстила тебе. Отомстила, — устало повторила она. — Тебе казалось, что ты легко забыл меня, а пронес меня через всю свою жизнь. Забытая, я владела тобой, с кем бы ты ни был. И они, с кем ты бывал, чувствовали, что я рядом, и ты не весь принадлежишь им. Тебе казалось, что ты сам уходишь от женщины, потому что разлюбил ее, а ты никогда и не любил ее, а это я уводила тебя. Я не разрешала тебе никого полюбить так, как я любила тебя…
— Ладно, — одними губами выговаривал старик, — пусть. Но… неужели у тебя не появлялось — как это? — желания напомнить о себе?
— А зачем? Стоило бы мне вернуться к тебе, и все началось бы сначала. Но я боялась не этого. Дело в том, что я, которая ушла от тебя, я ушла вообще, меня больше не существовало. Была уже другая я. Иногда я даже завидовала самой себе: бывают же счастливые люди — которые умеют любить. И как! Мне это счастье выпало один раз в жизни…
…Старик замолчал.
Молчали старики.
— Дурак, — сказал один из них, самый старый, — вопиющий дурак.
Никто ему не возразил.
Каждый взял стакан и выпил за здоровье своей самой большой любви, потому что каждый перед ней был хоть немного, но виноват.
И в тот вечер старики впервые долго сидели молча, слушали бор, морщились от звуков танцплощадки и ожесточенно дымили, даже те, кто давно бросил курить.
— Дурак, — повторил самый старый старик.
А когда ветер перемешал песнь бора со звуками танцплощадки, засобирались домой.
Старик проводил их до пристани, помахал шляпой, долго стоял, словно чего-то потерявший, а потом бродил по берегу.
Плохо было старику.
До того плохо, что даже река не утешила его.
Для чего он придумал ту, которой не было?
Он тяжело поднялся по скрипучей лестнице к себе на второй этаж, постоял на балкончике и ушел в комнату.
Тревожно и мудро пел бор. И старый дом, как бы подхватывая эту песню, был наполнен грустными короткими мелодиями. Ведь за свою долгую жизнь он высох, и каждая дощечка в нем, каждая половина, каждое соприкосновение бревен, каждый шарнир превратились в немудреные музыкальные инструменты…
Старик сидел на подоконнике, забыв о бессоннице.
То есть как это — не было большой любви?
Была когда-то, но — когда?
Позвольте, позвольте… Жену он любил, конечно, это он точно помнит. Жили, как люди живут, только вот детей не было. Восемнадцать лет длилась эта история. И восемнадцать лет жена упрекала его в том, что он плохо ее любит. Каждым взглядом своим, каждой ноткой голоса упрекала… И он всегда чувствовал себя виноватым перед ней. Когда же она умерла, он лишний раз понял, что все-таки любил ее — горькой, какой-то, словно согнувшейся в ожидании удара, любовью…
Были еще женщины, поначалу даже хорошие, иногда добрые, но потом они упрекали, упрекали, упрекали… и в душе возникала пустота.
И, слава богу, со временем он получил возможность обходиться без них… Может быть, самая большая любовь — это работа?
Ему давно хотелось лечь, но он устало и больно сидел, курил.
Таяла ночь.
Из-за Камы едва-едва светало. Вернее, еще не светало, но у всего живого рождалось предчувствие близкого рассвета.
Бор успокоился, и песнь его была просто грустной.
Дом замолк. Ведь он был стар, как старик, и ему требовался отдых.
А старик грузно вышел на балкончик, чтобы быть поближе к песне сосен.
…Нет у него к судьбе особых критических замечаний, хотя она могла быть и лучше.