— Жениться нам надо, я так считаю.
Она и ответить не собралась еще, а он дальше:
— Такую мы с тобой счастливую семейную жизнь организуем, что ахнут все. Ну?
— Не запряг еще нукать-то, — испуганно отозвалась Сима.
— Запрягу, — весело и необидно пообещал Семен. — Ну?
Еле вырвалась Сима, рассердиться хотела, ждала, что рассердится, а — обрадовалась, но — убежала.
И чего бы еще надо?.. А некоторое время Сима пыталась перебороть себя, хохотала, как подружки научили, ему в лицо, посмеивалась: дескать, зря стараешься, парень. Он же просто все знал наперед, и она видела, что нисколько и не сомневался.
У нее же смута в душе. Их с Семеном (он уж постарался) женихом и невестой считают. Девки и бабы завидуют Симе, парни и мужики — Семену. Да и понятно пара на загляденье.
— Долго еще? — словно мимоходом, но деловито интересовался он. — Вишь, какой я терпелющий?.. Думаешь, долго еще так-то могу?.. Надо закругляться с этим вопросом, я так считаю.
От судьбы не спрячешься…
Было верстах в семи от деревни озеро Лесное, его еще и Девичьим прозывали. С давних времен то забывалась, то снова начинала ходить о нем сказка: если подглядит за девкой при купании парень — а купались в озере только голышом, — нечего тогда ей о счастье беспокоиться: само оно ее с этим парнем отыщет. Парни, конечно, бегали на озеро, прятались в кустах, изъеденные комарами и паутами, но разве угадаешь, когда девки купаться придут? Вот и не случалось такого случая, чтобы хоть кому-то повезло. Однако, купание в Лесном, к тому же связанное с явным риском быть осмеянной, отдавало чем-то греховным, заманчивым, острым и — тянуло.
Пришла Сима на ферму, сказала:
— Кто со мной на Лесное? Может, последний раз девкой обмакнусь? Может, кто и подглядит за мной? Чего зря добру пропадать?
По тропинке в лесу шли медленно. Впереди — безрадостная Сима.
— Счастливые… — вдруг выдохнула она. — Жалко мне с вами расставаться, так жалко, поверить не сможете!
В ответ раздался хохот, принужденный, правда, и голоса:
— А и оставайся! Никто не гонит! Куда торопиться? Просто так, для гигиены скупнемся давай!
И снова невесело посмеялись, а у Симы и на невеселый смех сил не хватило.
Застыдились девки, когда впереди блеснула гладь озера. И хотя знали, что на несколько километров вокруг не найдешь сейчас ни одного человека, раздеваться было страшновато. Они скинули одежды, замерли от непривычного ощущения своей наготы — не баня ведь здесь, а природа…
— Стойте, стойте… — шептала Сима. — Не торопитесь… авось, чье-то счастье из кустов зенки пялит…
Спрятаться ей хотелось, но оторвала руки, не стала прикрываться, закинула их за голову — на, смотри, коли все равно твоя!
И — разом все, с визгом, подавившись дыханием, — бросились в озеро. Не скоро вода охладила изнутри разгоряченные тела.
Дальше всех заплыла Сима — до другого берега, еще вдоль него не спеша проплыла, и силы стали уходить из нее: зря старалась, не сбылась сказка в самом начале… ну и не надо!.. Перевернулась Сима на спину, отдыхала, полузакрыв глаза, вдыхала глубоко и — увидела в кустах Семена; стоит, наблюдает, покуривает, улыбается.
Вскрикнуть даже не смогла Сима, визга даже не получилось, нырнула она, захлебнулась от стыда и обиды, мгновенно представив, как мелькнули над водой ее белая спина и все прочее…
Подружки ждали ее уже одетые, а она боялась выйти из озера, сидела у берега на корточках, отдышаться ей требовалось…
— Водяной поблазнился, — прошептала она, пытаясь улыбнуться, а перед глазами Семен — улыбается, сигареткой попыхивает, на нее смотрит, на Симу…
Вечером она боялась выйти к нему. Он же сидел за воротами, посвистывал.
Манефа Алексеевна сказала:
— Спровадь его давай или с ним посвистывай. — И вытолкала дочь из избы.
А Сима глаз поднять не могла, стояла перед Семеном, ровно как тогда, на берегу, горячая вся была, а знобило да и стыдно еще…
— Ну? — спросил он и, подождав совсем немного, ответил: — Согласна, я так считаю. Поломаться тебе самую малость осталось. Ну?
Ночью, растеряв сон, Сима сидела на крыльце, иззябла вся, думала почему-то о том, что глаза у Семена маленькие и глубоко в лицо вделаны, откуда-то издалека смотрят, не поймешь сразу, чего они выражают, чего сулят…
И еще ей думалось, что, может, и не Семена она остерегается, а бабьей доли. А доля эта, куда ни поверни, со всех сторон одинаковая.
Немного не угадала Сима свою замужнюю жизнь. По хозяйски дружно работали в четыре руки, да и не уставала она особенно, обязанности еще не вошли в нудную привычку, а отдавали новизной. Пять годов — незаметно, троих дочерей родила Серафима. Рожала она легко, тело ее мало изменилось, пополнела только, да и то в местах, к этому предназначенных.
Бабушка с печи накаркала:
— Недоброй у тя муж-от.
— С чего это ты? — будто бы насторожилась Серафима, хотя давно ждала подобного упрека от кого-нибудь.
— Равнодушнай какой-та.
— Да говори, баушка, не тяни.
— Да не наш он. Не деревенской.
Права была бабушка. В общем.
А вчера Семен сказал незнакомым голосом:
— Осенью в город переберемся. Без разговоров. Дом я подыскал. Место хорошее. Трамвай и автобус мимо ходят. Вода рядом. Школа недалеко. Баня. Цирк в городе есть. Огород — как раз нам хватит, без надсады.
И Серафима поняла, что на этот раз он не предлагает, а приказывает, и ответила неуверенно, вся сжавшись:
— Не поеду я… и не думай…
Он проговорил спокойно, даже равнодушно:
— Поедем. Здесь нам делать нечего, я так считаю. Хватит. Сама видела — старался, изо всех сил старался привыкнуть. Не получилось. С души воротит. Понятно? — В голосе его зазвякало что-то похожее на злобу. — Нам не тысячу лет жить отпущено. А пожить охота… А не вкалывать, как мы…
Из леса Серафима вышла неожиданно — подняла голову и глаза от солнца закрыла, прислонилась к холодному стволу березы, обняла его.
Сказать, что муж не любил ее, она не могла.
А она — его?
Помнится, до ночи в правлении телевизор смотрели, чего-то там про иностранную любовь показывали и не очень понятное, но жалобное — не оторвешься.
Серафима заметила, что мужья — те и выпить успевали, и про любовь зарубежную посмотрели, и посмеяться тут же время нашли, а жены так уревелись все, взъелись на мужиков своих в том смысле, что не видели от них любви-то такой вот, какая у этого гражданина в телевизоре была.
Тогда Степан Иванович строго и важно, как доклад на отчетном собрании, начал:
— Наша жизнь трудна, но почетная, товарищи. Она…
— Чего в ней почетного-то? — вдруг перебил Семен. — Чего? К чему болтовню-то разводить? Не на правлении ведь. Ты вспомни, как другие живут…
— Это ты про кого?
— Все одно людей в город тянет. Тех, которые поумнее.
— И ты бежи! — чуть ли не рявкнул Степан Иванович. — Сматывайся! Глаза у тебя на тракт косят!
— Уедем, уедем, не беспокойся, — угрожающе пообещал Семен.
И ушел.
Серафима не пошевелилась.
Через которое-то время Манефа Алексеевна сказала:
— Иди давай. Позлила мужика и хватит.
— И не злила я, — тоскливо отозвалась Серафима. — А чего вот мне делать прикажете, если он в город давно собрался? И дом там присмотрел, а потом, говорит, и квартира будет., со всеми этими… ну… удобствами…
Когда Серафима пришла домой, муж не храпел, как обычно, а мурлыкал почти, радостно так спал.
И лежала она потом, и думала и о нем, и о себе. Было в ней к нему что-то постаршее, зрелее любви, то же самое, что и у матери ее к мужу, давнее-давнее что-то, исконное. Любовь еще можно побороть, а вот это-то давнее-давнее, оно-то, может, сильнее всего? А у Семена оно есть? Или — было?
Утром он грубо сказал:
— Разговаривать со стариками об этом больше не будем. Я так считаю. Чего гусей дразнить? Просто уедем. Документы вот только бы оформить.