— Да не поеду я! — вдруг вырвалось у Серафимы. — Да ни за что не поеду! Отца с матерью не брошу! И хватит тебе! И кончай эти разговоры! Не поеду!
Семен не ответил. Не счел нужным.
…Вот и жалась сейчас Серафима к березе, больно жалась к холодному стволу, будто надеялась, что прикосновения эти отвлекут ее; о чем бы угодно думать, только бы не о том, что словно каленой занозой засело в затылке… Права у нас с мужем одинаковые, конечно, но обязанностей у меня больше… Вот задумал сейчас мне жизнь поломать, и — поломает, не беспокойтесь! И ничего мне тут не придумать… Опять же правильно говорят, что жизнь куда лучше стала. Кой-кто в деревню возвратился. Хор свой завели в новом клубе. Лекторы ездят. Кино каждый день почти. Специалисты с образованием появились. Сколько-то девчат-десятиклассниц уж года два с ферм не бегут. И все одно — город где-то там маячит, утягивает к себе…
Лет десять, что ли, назад приезжала к ним тетка, городская материна сестра… Нет, не десять, а поболе лет назад…
Вечерами их навещали многочисленные гости, приходили поглазеть на городскую. Телевизора тогда не было, автобуса до города и станции не было, и, слушая тетку, Симка дивилась, город казался местом, где все создано только для того, чтобы доставить человеку удовольствие или развлечение.
В день приезда Манефа Алексеевна повела сестру в баню, шепнула на всю избу:
— Девок моих посмотришь.
Она предложила это с такой же гордостью, с какой недавно приглашала смотреть живность. Это покоробило городскую родственницу, о чем она и заявила вслух.
— А чего? — невозмутимо отозвалась сестра. — И то живое, и это. Хозяйство. — И сама засмеялась своей шутке.
Трое дочерей ее — рослых, налитых молодостью, здоровьем, избытком женственных сил — с деревенской откровенностью подшучивали друг над другом, хлестались вениками, хохотали, пронзительно вскрикивали, как под ножом, и охали, ахали, крякали. Когда же они устроили на полке такую возню, что только головы застукали о доски, мать разогнала дочерей крепкими шлепками, приговаривая:
— Замуж вас, дур, надо, замуж!
— Хоть сейчас! — крикнула старшая, схватила мать в охапку и опрокинула на полок. Манефа Алексеевна сама разыгралась и не успокоилась, пока сестра не сказала:
— Пора домой. Устала я. Да и не угореть бы.
Девушки сидели в предбаннике красные, разомлевшие, примолкшие, исподтишка разглядывая тонюсенькую тетку, которая рядом с ними походила на девочку.
— Чего вытаращились? — весело спросила мать, которая тоже не торопилась одеваться. — Брысь отсюда!
Симка осталась помогать матери.
— Ведро кваса сейчас выдуют, — с гордостью сказала Манефа Алексеевна. — Едят, как лошади. Соков набирают. Не девки, а прорвы!.. Э-э-эх! — Она похлопала себя по широким крутым бокам. — Больно уж худа ты, Глаша. Болеешь чем?
— Нервы в основном.
— Это как? Суставы ломит? Или судорожит?
— Вообще… нехорошо…
— Бездетная ты, оттого и нервы или как их там…
Отец уходил из дома еще в темноте, возвращался ночью. Иногда Степан Иванович приносил бутылку, и они распивали ее вдвоем с женой.
— Зачем ты это делаешь? — спросила Аглая Алексеевна.
— А чтоб ему меньше досталось, — простодушно объяснила сестра. — Ему пить-то не очень можно. А мне все одно, что воду, что водку. И не пьянею, и здоровая. Девки-то в меня, богатырки.
— Почему же ты не запретишь ему… ну, в принципе… ну, совсем выпивать?
— Мужик ведь он. Да и работа у него — сама видишь. Тот хлебушек, который ты в магазине берешь, знаешь, если не забыла, как нам достается…
Симка видела, как часто морщилась тетка Аглая — все ее здесь раздражало, тяготило, «всяко место у нее разболелося тут», по выражению матери, и выдержала тетка до неприличия недолго.
На станцию ее отвозила Симка.
— Приезжай к нам в гости, — несколько раз за дорогу повторила Аглая Алексеевна. — В театры сходишь. Картинная галерея у нас очень хорошая. Словом, поймешь, почему мне у вас… не так уж понравилось. Сранно, выросла я в деревне, а в душе от нее ничего не осталось…
Добрела, оказалось, Серафима до Лесного озера. Вон куда ее тянуло. Села она на берегу, в тени, опрокинулась на спину, задремала вдруг…
Болела голова, когда Серафима открыла глаза. Лежала она уже на солнцепеке. Но вставать не хотелось — сладко поспала, без снов. В затылке ныло, а думалось хорошо, без усилий. Никуда она не поедет. И Семен никуда не поедет. Что он, детей бросит? Да кто ему позволит…
…А вдруг у него, как у тетки Аглаи, ничего в душе не осталось деревенского? Она, Серафима, вот без этого озера жить не может, у нее из-за этого озера — семья, дети, муж… А он-то о ней как думает? Или только себя в виду имеет?
И если бы она сейчас крикнула «Не-е-ет!», эхо бы трижды повторило, с каждым разом все глуше… И вся-то любовь его, мужа-то, будто эхо — что-то сначала в ней вроде бы звонкое было, а потом все глуше, глуше…
От воды несло прохладой, и Серафима зябко ежилась под горячим солнцем, вспоминая, как она однажды очень мерзла…
Симка приехала в город рано утром. Всю ночь она крепко спала, сжав ладони коленями, лежа на верхней багажной полке, где было светло и душно.
Город оказался холодным. После вагона в туманном воздухе дышать приходилось сквозь стиснутые зубы, и даже зубы мерзли, когда губы приоткрывались.
Но Симка повеселела, вспомнив, что не напросилась в гости к городу, а он сам позвал ее.
Никак только она не могла сообразить, почему так морозно: вроде бы кругом дома большие, в них тепла много, а на улице — окоченеть можно. Перебирая в памяти наставления отца, Симка читала таблички с названиями улиц, номера домов и почти бежала, не сбиваясь с пути, будто уже не однажды побывала здесь.
Ей совсем не хотелось встречаться с теткой Аглаей, но мать очень просила остановиться у своей сестры: «Глаша-то в городе совсем зачахла, развесели ее, гостинцы вот передай, может, ей пищу переменить надо, да про нервы не забудь спросить».
Войдя в подъезд, Симка долго стояла, успокаивая сбитое морозом дыхание, ожидая, чтобы оттаяло лицо; вдруг она почувствовала, что трусит, и по лестнице подниматься стала медленно, раздумывая, не повернуть ли обратно… У дверей она еще постояла, долго и старательно поправляла платок, проверила почему-то на все ли пуговицы застегнуто пальто.
Стук в тишине показался ей громом, и она отпрянула от двери… Неужели до сих пор спят? Она сняла шубенки и постучала так, что почтовый ящик на двери задрожал. Послышался рассерженный сонный голос:
— Кто здесь?
— Да я это! — крикнула Симка уже в нетерпении. — Тетя Глаша, это я!
Щелкнул замок, потом — второй, еще что-то скрипнуло, звякнуло, опять щелкнуло, и дверь открылась. Тетка Аглая в длинном полосатом халате жестом пригласила войти, повозилась с замками и лишь после этого сказала:
— У нас есть звонок.
И Симка остро пожалела, что послушалась матери. Она сразу почувствовала себя одинокой здесь, ей неприятно и обидно было, что ее почему-то жалели, и жалость эта отдавала презрением. И все дни Симка мучилась, что не может набраться решимости и сбежать от тетки, жить в гостинице с новыми знакомыми.
С утра до вечера молодые животноводы были заняты: слушали лекции, заседали, ходили на экскурсии, смотрели научные фильмы, встречались с передовиками.
А как-то пришли в театр. Сначала Симке там не понравилось: она стеснялась и своего цветастого платья, и новых туфель на неимоверно высоких от непривычки каблуках, будто ходила по частоколу, иногда даже руками взмахивала, чтобы не упасть. И в то же время туфли заставляли ее держаться прямо, собранно, словно какая-то сила приподнимала и вела ее.
С удивлением и неприязнью разглядывала Симка нарядных и красивых женщин, краснела, увидев голые руки или вырез на груди.
Подошли знакомые девушки, надоумили купить мороженое и, оказавшись среди своих, Симка повеселела.