— Не знаю, Семен, — тяжело выговорила Серафима, — вернее, не понимаю. Не хочу я устраиваться. Отец мой никогда не устраивался — ты знаешь. Мать всегда с ним рядом.
— Прошли такие времена, пробежали! — Семен цепко и больно взял ее за локоть. — Дураками они прожили — это тебе понятно? Председателем твой отец был, а чего нажил? Что? А я не хочу вот так жить! Не хочу за твоей репой нагибаться! Покупать ее хочу!
…Шла она лесной дорогой, до того в тени прохладно было, да ноги еще босые, что вскоре, отдохнув от жары, Серафима прибавила шагу.
К избе своей она пробиралась огородами; завидев кого-нибудь, пряталась, чтобы избежать расспросов, советов да и упреков, обидных и жестоких. «Помру я там! — чуть не крикнула Серафима. — Не привыкнуть мне там!»
В огород заходили какие-то незнакомые люди — двое мужчин (почему-то оба бородатые, хотя и разных лет) и с ними длинная, плоская, в резиновых сапогах, с большим, будто испитым лицом женщина. Увидев Серафиму, она удивленно уставилась на нее цепким взглядом совиных, неподвижных глаз, спросила подошедшего к ней Семена:
— Жена, что ли?
— Она, она, — торопливо и как бы одновременно глядя на Серафиму и женщину — на жену почти с неприязнью, на женщину — почти подобострастно — ответил он. — Сколько можно смотреть? Все сосчитано. Передумывать-то все равно поздно, — сейчас Семен смотрел только на жену и уже вроде бы заискивающе. — Задаток взят… Чего тогда второй раз смотреть приехали?
— Засомневались мы, — сказал тот, что постарше, задумчиво почесывая прямую, лопатой бороду. — Сели на днях все это обмозговать и… — Он виновато развел руками, а тот, что помладше, уточнил:
— Подвоха какого-нибудь бы не было.
И все трое вслед за взглядом Семена уставились на Серафиму вопрошающе и уже с опаской, а муж — вроде бы предостерегая. А ей все они вместе с Семеном показались как бы случайными здесь, зашли вот и чем-то, что ее не касается, интересуются.
— В избу, в избу пошли, — заторопил Семен. — Перекусить с дороги да и, если сомнения есть…
Мужчины бородатые, те сразу же к избе и направились, а женщина не двинулась, проговорила, почти не шевеля бескровными губами:
— Сейчас будем, на днях, переезжать или другое место найдем.
— Это вы с мужем, — еле произнесла Серафима. — Я уезжать не собираюсь. У меня отец с матерью здесь. Нельзя их бросать. Внучек от них увозить нельзя. И все мне здесь жалко! — вдруг призналась она, пожалела об этом, помолчала, но все-таки добавила: — Вот каждую травку здесь жалко.
— За каждую травку и уплатим, — опять же, не шевельнув бескровными губами, сказала женщина и пошла к избе.
Оттуда доносился степенный говор покупателей и дергающийся голос Семена. Серафима знала о чем спор: муж просит подождать до осени. А эти — покупатели — ждать не хотят и не будут. Пусть Семен выкручивается.
А в ней — удивительно легко, как что-то само собой разумеющееся, ничем неопровержимое, естественное до того, что она побежала в избу накрывать на стол — росло и росло ставшее, наконец-то, ясным решение: никуда она не поедет. В ней не было ни протеста, ни злости, она просто бежала сказать, что не поедет отсюда, сказать это так же приветливо, как, например, предложить гостям-покупателям перекусить с дороги…
1969 г.
Всегда втроем
Рассказ
Они сошли с пригородного поезда на маленькой безлюдной станции. И состав сразу же дернулся и поплыл дальше, а потом застучал, застучал, застучал…
Проводив его взглядом, они пересекли раскаленные солнцем железнодорожные пути.
Впереди шел отец — легко, небрежно, как все привыкшие преодолевать большие расстояния пешкам. Сын вышагивал старательно, и каждый шаг напоминал прыжок.
Спустившись по насыпи, они двинулись через высокую траву к тропинке, которая вела в веселую березовую рощу.
— Красиво? — спросил отец.
— Ничего, — ответил сын. Теперь он шел впереди, смотря под ноги, а отец заставлял себя смотреть по сторонам.
— Хорошо ведь, а? — спросил он.
— Ничего, — ответил сын, не поднимая головы.
Из рощицы тропинка вывела их в луга. Запах скошенной травы смешался с клейким ароматом молодого леса.
— Устал? — опросил отец.
— Не разговаривай, пожалуйста, со мной, как с маленьким, — обиженно произнес сын. — Ведь не маленький я.
— Не сердись, — попросил отец, — я и не считаю тебя маленьким. Ты у меня, вообще, молодец.
— Ты у меня тоже, — повеселев, сказал сын. — Только редко ты со мной на рыбалку ездишь.
— Все некогда, малыш.
— Я понимаю.
К речке они подошли, когда солнце почти закатилось.
— Серота наступает, — сказал сын, — а потом будет темнота. Вот сейчас я немного устал. А ты?
— Тоже.
Рыбы в этой речке не водилось почти, зато и рыбаков сюда приезжало мало.
— Хорошо, — произнес отец таким тоном, словно ждал возражения. — Молодец, что надоумил меня поехать.
— Если бы ты всегда меня слушался! — Сын улыбнулся, но тут же губы его дрогнули, он сдержался и твердым голосом сказал: — Я за водой.
Отец стоял и слушал, как потрескивают и пощелкивают сучья под ногами сына, шелестят ветви.
Сошлепало ведро о воду.
«Нет, ты не маленький, — подумал отец. — И виноват в этом больше всех, видимо, я. Или не я».
— О чем думаешь? — спросил, появляясь из кустов, сын.
— О тебе, малыш.
— Я тоже о тебе думал. Там, — сын показал рукой на деревья, закрывавшие речку. — И, вообще, я о тебе всегда думаю. Помнишь, ты приехал из командировки ночью, в грозу? А утром мы поехали рыбачить. Помнишь, вытащили вот такую сорогу?
Отец кивнул.
— А помнишь… — сын хотел удержаться от этих воспоминаний, но не смог. — Помнишь, ты подобрал на улице раненого воробья? Помнишь?
— Я все помню, — глухо ответил отец. — Пора заваривать чай.
— Наступила темнота, — сказал сын. — А утром будет светлота.
Они молча приготовили еду.
Отец налил из белой пластмассовой фляжки в стаканчик, долго держал его в руке.
— Пей, — вздохнув, сказал сын.
Отец выпил.
— А помнишь, в форточку кошка влезла? — торопливо, словно боясь, что его остановят, спросил сын. — Мама закричала, а ты дал кошке мяса, и она с ним обратно в форточку. Помнишь?
Отец кивнул.
— Я все помню, — с виноватыми нотками в голосе сказал сын, — до мельчайших подробностей.
— Я, пожалуй, еще выпью, — полувопросительно проговорил отец.
— Конечно, — отвернувшись, сказал сын. — А почему бабушка называет тебя подлым?
— Не знаю, малыш… Видишь ли… Как бы тебе сказать?.. Она человек пожилой. У нее свои взгляды на жизнь и…
— Но ведь она очень хороший человек.
— Да, — с усилием согласился отец. — Однако и хорошие люди иногда ошибаются.
— Я знаю.
«Милый ты мой человечек. Рано же тебе пришлось жить воспоминаниями. И виноват в этом я».
— И ведь мама тоже очень хороший человек, только очень сердитая, — сказал сын. — Да?
— Конечно.
— А я? — с застенчивой улыбкой спросил он.
— Ты молодец.
— Нарвем ей завтра цветов?
— Обязательно. А ты не хочешь спать?
— Ни капельки. А ты?
— Тоже нет.
— Я так боялся, что мама меня не пустит. А она отпустила. Сразу. Только очень просила, чтобы мы поймали ей хотя бы одну рыбку. И цветов просила.
— Рыбка от нас не зависит. А цветов будет много.
— А помнишь, мы ездили за подснежниками? Помнишь, первый цветочек нашла мама, потом я враз три штуки, а ты долго не мог найти ни одного?
Отец кивнул.
— Ты постарайся поймать рыбку, ладно?.. Знаешь, тут дело не в рыбке… Она просила… понимаешь? Постараемся, а?
Отец кивнул.
«Ты добрый, малыш. Тебе будет тяжело. Или, наоборот, — легко. Я долго считал, что быть добрым трудно. Но потом оказалось, что самое трудное — быть бескорыстным. Идти на жертву ради другого, будучи уверенным, что ее оценят — легко. Куда тяжелее быть просто бескорыстным».