— Скоро ребята придут… Спал? — Она присела на край койки у меня в ногах. — Радуешься, что заболел? — еще спросила она, думая, конечно, о другом. — Придут, придут скоро ребята… Спал ты?
— Нет.
Она скорбно покачала головой, помолчала и заговорила, прикрыв лицо руками:
— Не рассказывай никому. Прямо и не знаю, как быть? — Тень тревоги застыла на ее лице, когда она убрала руки, но тут же растаяла тень. — А, будь что будет. Поживем — увидим.
Она ушла помешать в печке, но, открыв дверцу, замерла с железным крюком в руке.
И тут я понял, что тетя Лида, оказывается, красавица. Впечатление это было настолько неожиданным, но определенным, что я присел на койке, чтобы видеть тетю Лиду всю.
Я предчувствовал, что к ней пришла беда, внешне похолсая на счастье, или счастье, которое все равно — беда.
Пришли ребята, расселись вокруг плиты, заставили ее котелками, кастрюльками, в центре — огромный чайник.
— Что с вами, теть Лида?
— А ничего…
И вопрос, и ответ прозвучали удивленно. Значит, и ребята что-то сразу заметили. А она, тихая, вся в себе, уже несколько раз машинально и сосредоточенно вытирала стол.
— Теть Лида, чего это с вами?
— Вот пристали! — постаралась сказать она раздраженно, а получилось равнодушно. — Да ничего… С чего и взяли? — И она ушла за перегородку, ушла торопливо, пряча глаза, и необычно — осторожно и плотно — прикрыла за собой дверь.
Нет, такого у нас еще не бывало! Тетя Лида никого не гнала в умывальню, не проверяла, кто сколько крупы собирается бросить в котелок, не бранилась за кинутые на постели телогрейки…
Как мне хотелось рассказать ребятам о том, что я узнал сегодня. И я бы, конечно, рассказал, если бы мог хотя бы приблизительно восстановить в памяти пережитое и передуманное мною вот совсем недавно. Меня останавливала не только боязнь сфальшивить, но и осознание себя, как ни странно, соучастником, что ли…
А Любка все-таки пришла проведать меня! Она заявилась под вечер — алые щеки, ресницы и пушок над губой в инее; в короткой телогрейке и тонких ватных штанах, коротких, до икр, валенках, в красноармейском, неизвестно где добытом, шлеме. С порога она крикнула:
— Здесь симулянты проживают?
Из своего закутка в комнату шагнула тетя Лида и как будто обухом по голове:
— Стучаться надо в мужское общежитие!
— Да я в окошко заглянула, — невозмутимо объяснила Любка, подмигнув ребятам, — смотрю, все в приличном виде.
— Потому только и пущу, — не унималась тетя Лида, — что к больному. А так — не шляйся здесь.
— Проходи, красавица, гостьей будешь, — сказал Серега. — Кипяточку не желаешь?
Любка даже не взглянула в его сторону, села на табуретку возле моей койки, сняла шлем, из-под которого сразу вывалилась масса буйных черных волос — она не признавала никаких причесок.
— Хорошо поболел? — с заметной завистью спросила Любка. — Мне как сказали, я сразу подумала: вот повезло парню.
Серега внимательно разглядывал ее, полуоткрыв рот, закинув голову назад, отчего его великий кадык опять грозил вспороть кожу на шее.
Видимо, взгляд Сереги обладал какой-то беспокоящей силой, потому что Любка несколько раз повела плечами, как бы освобождаясь от этого взгляда.
— Завтра я, пожалуй, слягу, — громко сказал Серега и сам посмеялся над своей шуткой. — Если ко всем больным такие красавицы здесь приходят.
Тетя Лида стояла у плиты, скрестив на груди руки и исподлобья глядя на Серегу. Он один не замечал неловкости создавшегося положения, потому что не смотрел в сторону тети Лиды, и она не выдержала — встала между ним и Любкой, сказала:
— Кипяточку бы лучше похлебал…
— Не обращай на них внимания, — шепнула мне Любка. — Когда на работу?.. Завтра? Тогда чего лежишь? В кино пошли! — И она рассмеялась, впервые так неестественно, смутилась, закусила губу. — Чего у вас тут случилось?
Действительно, что-то у нас тут случилось. Тетя Лида стала злой. Ребята сидели притихшие, только пялили на Любку глаза по привычке.
— Я пойду, — сказала Любка, долго прятала волосы под шлем, встала. — В субботу, если получится, заходи за мной на танцы.
— А ты лучше к нам, красавица, приходи, — вслед посоветовал Серега, — у нас тут интересные мужчины имеются.
Когда дверь закрылась за Любкой, тетя Лида, видимо не сумев перебороть себя, заговорила:
— Не к тебе ведь она приходила. Нужен ты ей, как петуху тросточка. А языком размахался.
— Какое это твое дело, дорогая моя? Придет время, и она ко мне придет. Только я-то зря валяться не буду.
Ребята дружно хмыкнули, тетя Лида торжествующе усмехнулась.
…Любку я не видел недели две. В общежитии у нас снова воцарился порядок, спокойствие. Тетя Лида опять расцвела, обихаживала Серегу уже открыто, да и мы начали к этому привыкать.
…Никто никогда не знает, с какой стороны приползет беда. Вот стою я около диспетчерской будки на развилке двух дорог километрах в восьми от левого берега Камы (а нефтепромысел был на правом) и жду Любку. Она на своем «студебеккере» поехала на буровую и на обратном пути должна забрать меня.
Мороз градусов так за сорок, и если мне придется топать пешком через Каму — там ветер и все сорок пять градусов… Я даже подумать об этом боюсь… Нет, залезу в теплую кабину, буду разговаривать с Любкой, любоваться ею, а потом — сразу в столовку из кабины! Еще успею. Я не ел и не спал больше суток.
Мороз все стервенел и стервенел.
И когда я уже готов был бежать к раскаленной печке, в будку, на просеке показались фары «студебеккера». Большие сильные лучи то утыкались в снег, будто искали чего-то, то прыгали влево-вправо — шарили по стенам леса вдоль дороги.
«Студебеккер» промчался мимо.
Сначала я ничего не понял. Отблески лучей растаяли в темноте, а я все стоял, не двигаясь, тупо думая о том, как же я сегодня опять останусь без еды, курева, а вдруг меня, обессиленного, собьет ветром на Каме?.. Я зашел в будку, еле-еле насобирал по карманам табачных крошек на закрутку, задымил.
Почему Любка забыла обо мне? Должно быть, случилось что-то такое, чего она не ожидала… Можно было мне и разозлиться, я даже пробовал расшевелить в себе злость, но ничего из этого не получилось… Я спросил у заспанной диспетчерши, будут или нет сегодня еще машины, она, конечно, ничего толком не знала.
Что же случилось?.. Я выпил кружку кипятку, уснул, сидя на топчане, уснул сладко и услышал во сие Любкин голос:
— Проснись, поехали… ну, проснись…
Мне так не хотелось просыпаться. Смущало лишь то, что я не видел сон, а лишь слышал.
— Да проснись ты!
Это Любка будила меня.
— Ты откуда? — спросил я, еще ничего не соображая.
— Уже Каму переехала, — ответила Любка, — и только тут вспомнила, что тебя не подобрала. Поехали. Психовал тут? А? Чего про меня подумал? А?
Мы влезли в кабину. Любка протянула мне три папиросы. Я мигом очнулся.
— И спичек дам, — виновато сказала она, — мне все это главный инженер преподнес. Знаешь, усатый такой?
Рассказывала она торопливо, многословно, повторяясь, будто лишь для того, чтобы я не расспрашивал. Я и помалкивал, затягиваясь ароматным дымом так глубоко, что кружилась голова. Папиросы были самодельные, набитые каким-то очень душистым и крепким табаком — легким, как тогда называли.
Мне много приходилось ездить по самым невозможным дорогам на самых разных машинах, и могу заверить, что Любка была редким шофером. Огромный «студебеккер», которому было суждено сыграть в ее любовной истории не последнюю роль, Любка вела, казалось бы, без всяких усилий, за рулем сидела с той долей естественности, небрежности, какая отличает прирожденного шофера от старательного выученика. Машина, что называлось, слушалась ее… Почему же она проскочила мимо меня? О чем она думала?
…Мы опять долго не виделись с ней, и я тосковал. В душе возникали какие-то смутные предчувствия, недобрые и тревожные. Между тетей Лидой и Серегой установились ровные, как бы приглушенные отношения, но то, что поразило меня в ней в тот вечер, когда у нас появился Серега, исчезло почти без следа. Передо мной была все чаще некрасивая, пожилая женщина, угодливая и безропотная, которая уже не улыбалась, а старалась улыбаться…