И мать… Она каждое утро подавала ей в постель кружку парного молока, говоря: «Пей. Здоровья прибавит».
И старшего брата Ваню вспомнила, который после школы в сорок третьем ушел на фронт и до сих пор числится «без вести пропавшим».
После чая мать куда-то засобиралась. Из узелка достала почти новое, мало ношенное платье с неяркой расцветкой — мелкие розовые лепестки по черному полю. Попросила утюг, выгладила платье, надела. В нем сразу стала нарядной, помолодела.
— Схожу в город, — сказала мать Дусе. — Надо мне сходить.
Дочь пожалела, что детский садик в воскресенье закрыт, Гришку без присмотра не оставишь, да надо и обед варить. Мать не обиделась:
— Одна схожу. Не заблужусь, — она посмотрелась в зеркало. Широкое, свободное платье сидело на рослой полной фигуре матери опрятно и красиво. В нем она стала вроде бы представительней. Она взяла авоську, положила в нее старинный кожаный кошелёк, надела платок и сказала торжественно:
— Может, я до обеда не успею обернуться, так вы без меня ешьте. Не ждите.
Дочь, немножко сконфуженная необычно праздничным и строгим видом матери, робко наказала:
— Ты, маманя, недолго. Я буду беспокоиться.
— Не беспокойся. Со мной ничего не случится, — сказала мать и вышла.
Ночью прошел дождик, смыл с тополиных листьев едкую городскую пыль, и они глянцевито поблескивали на солнце. В сквере неподалеку от дома, где жила Дуся, изумрудно зеленела подстриженная трава, как отава после сенокоса, успевшая подрасти. Асфальт улиц снова стал сухим и пыльным: солнце с него слизало всю влагу.
Мать приметила идущего ей навстречу пожилого представительного мужчину. Он был сухопар, высок, держался прямо. Седые волосы — бобриком, маленькие усики — как две мельхиорового цвета щеточки.
— Мил человек, можно вас на минутку? — спросила, она.
Мужчина остановился, стукнув тростью об асфальт, и с готовностью наклонил голову.
— Скажи ты мне, дорогой товарищ, самый центр Москвы, Красная площадь, в какой стороне? Я никак не соображу. Только верно укажи, не ошибись.
Мужчина кивнул и ответил, что он покажет станцию метро, тут поблизости, и в метро она быстренько домчит до Красной площади.
— Нет, нет, — мать застеснялась необычности своей просьбы. — Ты мне укажи направление. Рукой укажи. Если можешь. А не можешь, так я еще у кого-нибудь спрошу.
Мужчина пошевелил седыми бровями и поглядел на неё удивленно.
— Я пешком пойду. Туда я должна идти только пешком. Как у нас в деревне на Берёзовый угор ходят…
— Гм… далековато. В вашем-то возрасте. Часа полтора, а то и два потребуется.
— Время у меня с собой, торопиться некуда. Так скажешь ай нет?
— Скажу, — мужчина улыбнулся и больше не удивлялся. Он повернулся к солнцу, посмотрел налево, направо, подумал и, наконец, резко и уверенно вытянул руку. — Там!
Мать стала рядом, поглядела на его руку, на солнце. Оно стояло уже довольно высоко, чуть левее ладони мужчины.
— Спасибо, — сказала мать и поклонилась.
— По азимуту пойдете, как солдат?
— Нет, я пойду по солнышку. Как в лесу…
Мужчина неожиданно звонко, по-молодому рассмеялся:
— По-вашему Москва — лес дремучий? Ай да тётка! Ну, помогай вам бог. А направление верное, не сомневайтесь.
— Спасибо, — повторила она и, поглядывая на солнце, неторопливо пошла так, чтобы оно грело ей левое плечо.
Часа на три затерялась она в лабиринте московских улиц. Кратчайшим путем ей, конечно, идти не удалось: приходилось часто менять направление, приноравливаясь к расположению улиц, улочек, проспектов, переходов на пересечениях. Но она следила, чтобы солнце всё время было впереди — сначала против левого плеча, потом против «темечка», а после против правой щеки. Она учитывала, что и солнце движется в небе по своему пути, столь же необходимому, как и ее путь.
Мать выпила газировки у автомата, потом устало присела на пустой ящик возле лотка с помидорами. Продавщица посмотрела на нее косо и хотела прогнать с ящика, но почему-то этого не сделала. Мать посидела, посмотрела, как люди бойко разбирают помидоры, и пошла дальше.
Съела пончик, обжаренный в масле. Пончик был мягкий, но ей не понравился: «Сама бы лучше испекла».
Она больше ни разу не справлялась, в какой стороне центр, твердо веря, что тот, пожилой, с палочкой, не ошибся. Только, опасаясь попасть в тупичок, каких в Москве много, в начале каждой улицы наводила справки: «Это тупичок или улица?»
Долго шла мать к своей цели и наконец добралась до неё, когда солнце стало уже против правого плеча. Опыт хождения по солнышку, а скорее всего чутье, то истинно крестьянское чутье, словно компас, спрятанный в глубине сердца, привело ее туда, куда нужно было. Увидев перед собой чистую, нагретую брусчатку Красной площади и кирпичные, безмерно величавые в своей простоте и строгости башни, мать облегченно вздохнула, утёрла платочком потное лицо и присела на цоколь металлической оградки на прилегающей к площади улице. Вынула из целлофанового пакета цветы, развернула марлю и, достав из кошелька алую шелковую ленточку, перевязала, перевила ею стебли ромашек. Букет был большой, с крупными цветами, хорошо сохранившийся.
Идти осталось немного, но требовалось узнать кратчайший путь. Она навела справку у прохожих и пошла дальше.
У могилы Неизвестного солдата, у Вечного огня всё время были люди. Они приходили, возлагали цветы и, побыв здесь в молчании, удалялись. На лицах у одних — сосредоточенная грусть, у других — затаённое горе, у третьих любопытство, смешанное с уважением. И все молчали.
Здесь один из таких уголков Москвы, где от людей требуется только молчание.
Мать подошла к могиле и замерла. Здесь захоронен ее сын. В этом она была уверена. Ведь это — могила Неизвестного солдата, такого, о котором говорят: пропал без вести. А у неё Ваня в сорок третьем тоже пропал без вести, и, может быть, это его останки, его косточки вырыли где-то там в поле и привезли сюда, чтобы воздать ему заслуженные воинские почести. Сердце подсказывало ей, что всё обстоит именно так, как она думает. Так!
«ИМЯ ТВОЁ НЕИЗВЕСТНО, ПОДВИГ ТВОЙ БЕССМЕРТЕН», — читала мать, тихо шевеля губами, и по щекам у неё текли слёзы. Не стыдясь, она утирала их платочком и шептала: «Ванюша, родной мой! Вот я и пришла к тебе… Теперь я знаю, где твоя могилка.
Я цветов тебе принесла. Твои любимые ромашки. Ты, бывало, всё собирал их, когда маленьким был. Ставил в банку с водой в горнице, и они стояли долго, долго…
Видишь, я жива-здорова. Даст бог — поживу ещё. И Дуся здорова, и внук у меня растёт — Гриша. И отец еще ничего, хоть и с одной ногой. Работает на пчельнике… От всех я принесла тебе поклон…»
Долго стояла мать, бережно держа в руке букет полевых цветов, перевязанный алой тесьмой. Казалось, это не тесьма, а струйка Ванюшиной крови. Молодой, чистой, горячей…
Она аккуратно положила букет рядом с другими. Ей было приятно, что на Ванюшину могилу принесено столько красивых цветов, букетов, венков. Какие хорошие, добрые и памятливые люди! Она приложила к подбородку тёмную от загара руку в синих прожилках вен. В руке зажат платочек. «Ваня, Ваня…»
Рядом кто-то тихонько всхлипнул. Мать обернулась и увидела худенькую старушку в чёрном платке. Старушка утерла слезы и тихонько опустилась на колени. Платок у нее сбился, и мать увидела совершенно седые редкие волосы. Она вздохнула и, посмотрев по сторонам, увидела других женщин, всё больше пожилых, а то и вовсе старых, которых поддерживали под руки молодые люди, и женщины эти тоже клали цветы и что-то шептали. Она видела это по движению их губ. Может быть, они произносили дорогие для них имена своих погибших сыновей?