Клавдия долго стояла у амбара.
…Да, лавочки давно уже нет, и амбар обомшел, и крыша на нем наполовину истлела. А раньше всё тут было веселым, приглядным и по-молодому крепким.
Новые теперь амбары и черемухи — все новое.
Испугавшись, что люди могут заметить, что она стоит как вкопанная и смотрит на амбар и черемухи, Клавдия спохватилась и ушла.
Дома она напилась холодного кваса и стала мыть полы.
Она поняла, что теперь, когда приехал Василий, ей не уйти от своей юности, от воспоминаний, нахлынувших при виде человека, которого она когда-то любила…
Эта скамейка у черемух… Сколько ночей они провели тут вместе! Вечером лавочка была сухая, а утром темнела от росы. Первый луч солнца стрелял из-за изб, и черемуховые листья блестели жемчужинами влаги. На паутинке, что сплетена между ветками, провисали холодные розовые капли, и на лице ощущалась влага, пахнущая травами и черемухой. Клавдия уходила домой, и губы сладко побаливали от поцелуев.
Василий в ту пору был веселым, разбитным парнем. Он играл на гармонике-венке, носил льняную рубаху, шитую по вороту северным узорочьем, сапоги, пиджак внакидку. Из-под отцовской фуражки, оставшейся с финской войны, щеголевато выпускал русый чуб.
У Клавдии были длинные пепельного цвета косы, которые Василий шутя называл погонялами, — когда она бежала, косы ударяли ее по спине, будто подгоняли ее, — синие, удивленные глаза и семнадцать лет за плечами. Она и тогда ходила той же легкой поступью, так полюбившейся Василию.
Это была, пожалуй, самая дружная и самая счастливая пара, и старухи, заметив Клавдию и Василия из окошек, многозначительно улыбались и предсказывали скорую и веселую свадьбу.
Тогда, роскошными колдовскими вечерами, парни в косоворотках и девушки в старинных сарафанах и кофтах, рослые, веселые, молодые, отплясывали на мосту кадриль под Васькину венку.
Здесь, в Ошнеме, принято было танцевать на мосту — звонче слышна дробь каблуков. В щели настила из плах в реку сыпался песок, пугая рыбешку.
Гармонист сидел на перилах, как петух на нашесте, и увлеченно наяривал «нашу, ошнемскую». Клавдия кружила головы парням, с лукавым вызовом посматривая на «дролю», а «дроля» терпеливо играл и думал: «Все равно после кадрили ты будешь моя. Все равно я тебя зацелую!»
Пары прятали свою любовь в закоулках, мяли ногами холодные и мокрые от рос травы. Казалось, молодость бесконечна, все в жизни будет так: и лунные ночи, и голубые искры в осоке, блеск валунов на берегу, мятые вороха соломы у гумен. И поцелуи, и крики ночных птиц…
Клавдия удивилась, что так быстро вымыла горницу, и, вынеся воду, принялась за кухню.
…Старухи предсказывали свадьбу, но свадьба не состоялась. Тревожными громами покатилась по земле война, и Василий ушел в солдаты. И другие ушли, и остались в деревне Ошнеме только те, кто не мог держать в руке оружие.
Годы тянулись в летней страде, в малолюдье, в зимней тоске, ожиданиях писем с фронта. Не плясала больше молодежь кадриль на мосту, деревня притихла, затаилась. Лунными ночами избы подслеповато глядели на большак тусклыми глазами окошек, будто вдовы из-под низко повязанных темных шалей.
Сначала он писал часто, потом перестал присылать письма. Затем опять написал, что ранен, лечился в госпитале, поехал снова на передовую, и, наконец, замолчал вовсе.
А она всё ждала его — ведь они уговорились после войны сыграть свадьбу.
И когда он перестал писать, она подумала, что он, наверное, погиб. Мать Василия приходила к Клавдии и подолгу сидела на лавке, вздыхая и плача.
Но он не погиб, а попал, снова раненный, в плен, и они этого не знали.
После войны ему, видимо, неловко было возвращаться домой, хоть и воевал честно, и попал в плен случайно. На тех, кто побывал в плену, тогда смотрели подозрительно.
А она еще до того, как он попал в плен, познакомилась с сыном соседки Георгием.
Георгий демобилизовался по чистой в сорок четвертом году. От контузии у него покривился рот и неестественно сощурился левый глаз. Но благодаря высокому росту и крепкому сложению он выглядел видным парнем, да и к тому же при двух орденах Славы. Любил покутить, пел песни на вечеринках, и многие девушки, оставшиеся без женихов, на него поглядывали.
Клавдия до сих пор не знает, почему так получилось, что перестала ждать Василия. Вероятно, ей, вошедшей в пору зрелости, надоело одной коротать трудное, небогатое весельем время. А может быть, из жалости к Георгию, который хватил на войне горя, а теперь настойчиво ходил за нею по пятам и объяснялся в любви, она изменила слову, которое дала Василию.
Никогда не знаешь, как может обернуться для тебя жизнь. Разве можно все предвидеть, все рассчитать?
Старухи, которые еще до войны прочили близкую свадьбу с Василием, теперь нашептывали: «Поубавило мужиков-то. Георгий парень хороший, веселый. Чего тебе еще надо?» Им, старухам, лишь бы поглазеть на веселье да, выпив рюмочку за столом, попеть старинных свадебных ошнемских песен.
И пели старухи, и песня их навсегда врезалась Клавдии в память:
Георгий купил избу, перекрыл крышу, переложил печи, и стали они жить своей семьей. Он был хозяйственный, хваткий на дело мужик. Разве только частенько зашибал хмельного, а после этого случались с ним нервные припадки. Но Клавдия не упрекала: контужен на войне, прошел пекло…
А Георгий под хмельком пытался играть на гармонике и говорил:
— Знаешь, Клава, почему я иногда выпиваю? Товарищей да своей молодости жалко. Ушла наша молодость с войной. Горько… Вот есть такое слово: тризна. Читал я в книжке. Тризна — это вроде как поминки. Вот и справляю я тризну по своей молодости. Одно утешение у меня ты. Эх, и люблю же я тебя!
Она краснела от этого приятного для нее признания и мягко упрекала:
— Меньше пей. Здоровье береги!
Похмелье проходило, и Георгий становился сдержан и послушен. В колхозе его любили.
Клавдия думала о муже, и образ Василия тускнел, прятался в дальнем уголке памяти. Но стоило ей только вспомнить прошлое — Василий вставал перед ней молодой, с венкой на ремне, и ей казалось, что у нее сладко ноют губы от поцелуев и быстрее стучит сердце. Она закрывала глаза и будто видела, как над рекой медленно плывет месяц, вспыхивают в осоке голубые искры и блестят на берегу валуны.
Георгий пришел из бани размякший, в благодушном настроении. Клавдия поставила на стол самовар, собрала ужин. Глеб в горнице неумело повязывал галстук, собираясь в клуб. Он вышел на кухню стройный, приглядный, с пушком на верхней губе, в модных брюках и шелковой рубашке.
Клавдия подумала, что теперь для Глеба будет стоять в ночном небе молодой месяц, для него будут петь девушки свои песни.
Георгий пил чай и часто вытирал полотенцем выпуклую загорелую грудь.
— Я слышал, что Васька Костров приехал. На Украине, говорят, живет. Собирает сегодня знакомых, а нас с тобой обошел приглашением, — сказал он.
— Ну что ж… его дело.
— Говорят, ты до войны с ним крутила? — Георгий улыбнулся и шутливо погрозил пальцем. — Верно?
— Что было — прошло, — сказала она, стараясь унять дрожь в голосе.
— Конечно, дело прошлое. Ты не сердись. Я шучу.
Он вдруг стал серьезным и поглядел на Клавдию с какой-то пытливой грустинкой. Уж не ревновал ли ее к прошлому?
Чарома, неглубокая речушка с темной красноватой водой, тихонько струилась среди низких берегов с мысками и лесными урочищами. Старинные мельницы исчезли, оставив грядки камней в местах бывших запруд. Василий целыми днями бродил на речке со спиннингом, кроме тех дней, когда работал на сенокосе. Продираясь сквозь кусты, он махал удилищем, кидая блесну в темные омуты и заводи, проводил лесу вдоль косяков осоки и хвоща. Десятками вылавливал быстрых и жадных щучонок.