— Отчего же! Отчего же! — громко запротестовал бургомистр, но я приподнял руку в знак того, что еще не закончил.
— Не смущайте нас благодарностями, — повторил, — поскольку инквизиторы — люди тихие и смиренные сердцем. Благодарите Бога на небесах, который использовал нас подобно тому, как земледелец использует серп, дабы собрать урожай с поля.
Я сел, а остальные встали и начали аплодировать. Пришлось снова подниматься. Вагнер хлопал мне с несколько злобной усмешкой.
— Скромность, что сравнится лишь с вашей отвагой и добрым сердцем! — закричал с чувством бургомистр, перекрикивая овации.
— За Кобритц! — поднял я бокал, поскольку хотел наконец-то выпить, а не обмениваться вежливыми словами да фехтовать речами.
— За Кобритц! За Кобритц! — поддержали остальные, а потом — и за инквизиторов, за Официум…
Было это действительно мило, поскольку, уж поверьте, редко случается, чтобы так искренне и радостно пили за здоровье инквизиторов. Мы, функционеры Святого Официума, суть люди достаточно опытные, чтобы не надеяться, будто все станут нас любить и понимать. Но порой даже в наших ожесточенных сердцах рождается желание, чтобы те, кому отдаем столько любви, отвечали сходными чувствами. Увы, обычно семьи еретиков и ведьм явно или скрытно проклинают инквизиторов. И это вместо того, чтобы радоваться: ведь священный огонь костра очистит грешную душу их близких, а жесточайшая мука, которую испытают, позволит через века, проведенные в чистилище, узреть исполненный славы лик Господа. А ведь без нашей любви и помощи будут прокляты навеки! Увы, люди обычно не понимают, что зло — не хирург, но гнилые ткани, которые хирург отсекает ланцетом.
У человека, который ко мне подошел, были седые редкие волосы, ястребиный нос и маленькие, близко посаженные глаза. Одетый в черный кафтан с рукавами-буфами, он походил на старую печальную птицу, готовую спрятать голову под крыло. Но от быстрого взгляда вашего покорного слуги не укрылось, что на пальцах мужчины блестели перстни с глазками драгоценных камней, а бархатный, вышитый золотом кушак стоил как минимум с недурственную лошадку.
— Мастер Маддердин, позволите вас на пару слов? — Я ожидал услышать голос скрежещущий или писклявый, ибо именно такой подошел бы к его физиономии, но нет — был спокойным, низким, приятным на слух.
— Готов служить вам наилюбезнейшим образом, — ответил я, вставая из-за стола.
Вагнер с двумя советниками уже распевал песенку авторства несравненного трубадура Педро Златоуста. Как всегда, была она по крайней мере малоприличной, и присутствующие в зале дамы делали вид, будто ничего не слышат. Что было непросто, учитывая то, как громко Вагнер орал отдельные словечки. Зато был настолько увлечен пением, что даже не заметил, как я выхожу. Остановились мы в прихожей.
— Мое имя Матиас Клингбайль, господин Маддердин, я торговец шелком из Регенвальда… — начал мой новый знакомый.
— День дороги от Равенсбурга, верно? — прервал я его.
— Скорее полтора, — бормотнул он.
— «А плоть была как снег бела, под палкой — трепетала…» — Пение Вагнера пробилось сквозь шум, и мне показалось, что автором этой песенки был уже не Педро.
Продолжения, впрочем, не последовало. Я глянул в дверь и увидел, что мой конфратер[4] в миг слабости любезно поднялся из-за стола (чтобы не смущать собравшихся), но, увы, силы его покинули, и переваренный ужин с переваренными же напитками выплеснулся на колени некой честной матроне, жене городского советника. Потом он срыгнул еще раз, теперь обрызгав спину и голову самого советника, а потом радостно заорал:
— Как там дальше? А то я отвлекся…
— Прошу прощения, — обернулся я к своему собеседнику. — Продолжайте, прошу вас.
— Мой сын, — вздохнул он, словно само слово «сын» наполняло его горечью, — два года назад был осужден и заключен в тюрьму за убийство некой девушки. Кровной сестры одного из советников, человека богатого, настойчивого, обладающего большим весом и много лет ненавидящего мою семью. Бог одарил меня способностью к торговле, но хоть я и богат, ничего не могу сделать для спасения сына… А уж поверьте мне, я пытался.
— Так и есть, золотой ключ не отворит всех врат, — сказал я. — Особенно тех, что затворены засовом человеческого гнева.
— Хорошо сказано, — согласился он. — Мой сын — невиновен. Не верю, что он мог обидеть ту девушку. Единственное, что мне удалось, это спасти его от петли. Но какая разница — десяти лет в нижней башне не выдержит никто.
Родные никогда не верят, что преступления совершают их близкие. Так было, так есть и так будет. Матиас Клингбайль не был исключением, а то, что в голосе его я слышал страстную уверенность, ничего не меняло. Однако он был прав относительно наказания нижней башней. Никто не выдержит десяти лет, проведенных в ней. Болезни, грязь, холод, влага, голод и одиночество жрут страшнее крыс. Я видел крепких, сильных молодых мужчин, что после года-двух, проведенных в нижней башне, выходили за ворота тюрьмы согбенными, едва живыми старцами.