— Да уж, не за талант, за фактуру взяли, — доверительно сообщал он мне за кофеем, — Только я тут сдулся совсем. Раньше-то я, знаете, грузчиком работал, мышц a была — во! А теперь-то что… Захирел…
«Зачем негодный текст переплетен так хорошо? — спрашивал я себя, — Откуда самозванец в таком дворце?»
Марка потеснил незаметный тихий человек с тонкими и неправильными чертами лица. Одна бровь была чуть выше другой (синдром Горднера). «Бедный, — думал я, — А ведь этот совсем не красив. И голос тихий. И тоже актер?» Мне казалось (небезосновательно, впрочем), что в актеры берут только с мордой и голосом. Сценический талант казался мне в современных условиях вещью бесполезной, к тому же он был у меня, я к нему привык и относился без уважения.
— Арсений Емельянович, — начал он тихо, — скажите, а когда вы дадите нам список литературы?
— На днях, — сказал я и подумал: «Ну что они меня о пустяках каких-то спрашивают?»
— А что, он большой? — Спросил он и посмотрел мне в глаза. Его глаза были серые, холодные — неинтересные глаза.
— Нет, — сказал я, — не большой.
Он помялся.
— А можно мне дать большой?
— Можно, — сказал я.
Он еще постоял, не решаясь что-то выпытать у меня. Сзади выглядывала улыбчивая физиогномия Макарского.
— Арсений Емельянович, — наконец решившись, произнес невыразительный человек, — А сколько вам лет?
— Двадцать семь, — сказал я не таясь. Я шиковал несовпадением молодых лет и умственного гения.
— То есть вы меня старше на год?!
Он улыбнулся кривой, забавной улыбкой, в глазах у него мелькнуло что-то бесенячье, что-то актерское, но тотчас угасло и он опять стал некрасиво безлик. Он еще продолжал улыбаться, отходя от меня, но уже тускло, неинтересно. По всей видимости, узнав мой возраст, он окончательно потерял веру в себя. Это был Олег Кассин.
Я остался лицом к Макарскому. Он вновь улыбнулся мне, так что я, забывшись, стал улыбаться шире, чем того хотел, имея золотой зуб. У Макарского, правда, тоже были четыре фальшивых зуба (я углядел их наметанным глазом мученика от стоматологии).
— А вы знаете, кто я по национальности? — спросил он, не переставая улыбаться.
— Еврей, — сказал я сквозь улыбку.
— А еще?
— Не знаю. Русский, наверное. — Я никак не мог вернуть лицу серьезного выражения.
— А еще?!
— Не знаю.
— Грузин! А еще?!!
Он так смешно и обаятельно говорил все это и так не пойми к чему, что мне хотелось все бросить и поехать с Макарским на необитаемый остров строить новую жизнь. Несомненно, это был ангел, а не человек. Я и сейчас думаю, кабы я с Макарским виделся каждый день не менее двадцати минут и не более двух часов, проблемы с Мирозданием были бы решены. Определенно, этот человек состоял исключительно из необременительных достоинств и талантов. Он приехал из Пензы поступать во все театральные вузы, и во все поступил. Он был силен, как Левиафан (тяжелая борьба) и кроток, как агнец. Кроме того, у него был абсолютный музыкальный слух, о чем он сам сообщил мне как-то. Я ждал начала лекции, он репетиции. Он подошел и сказал:
— Знаете, что у меня абсолютный слух?
— Нет, Антоша, поздравляю. А почему вы это сказали?
— Просто я очень люблю хвастаться, — сказал он и опять обаятельно засмеялся четырьмя фальшивыми зубами, которые мог разглядеть только я. Он в самом деле — я был тому свидетелем — за полчаса выучивался играть на любом инструменте, и пел он что твой соловей и он был ошеломительно талантлив и особенно он был талантлив к счастью. «Я счастливчик!» — говорил он и всегда смеялся. Разумеется, у него были враги. А еще он был цыганом.
И уже позади него выглядывал розовой мордой Кошмин, любитель Вагнера и тайный антисемит от дури, и здесь же Оля Будина, предмет напрасных воздыханий Кошмина, и ее подружка Оля Бобович — вторая и последняя из «хороших» девочек… Господи, как же люблю я их всех! Как ласкательны мне эти ускользающие воспоминания! Где вы теперь, тени прошлого? (Это нелепый вопрос, они мне звонят то и дело, зачастую некстати, но я не о том), где вы те, что я знал вас когда-то? Где наша первая встреча?
Молчанье мне ответом.
Ах, как же я желал, с какой страстью, чтобы друзья у меня были актеры. В какую валериановую тоску вгоняла меня подчас академическая атмосфера нашего филфака со всеми его колоннами, барельефами, с учеными сморчками в бородах, с гипсовым Аристотелем! Помню, когда раз боевая подруга и возлюбленная Чючя представила меня своему приятелю — студенту ГИТИСА, так я уж отвязаться от него никак не мог, все хотел с ним дружить, дружить, хоть не обманывался в нем — он был на редкость скучный и тупенький мальчик — Николай Черкасов, внук великого дедушки. Но самый факт того, что со мной говорит актер, нет, ты понимаешь, — актер!..