Вообще-то, бисексуальность открыл Вильгельм Флисс, друг Фрейда. Поделился сдуру с классиком, а Фрейд проболтался ученику. Тот — какой-то дамочке, та — Вейнингеру. А этот юнец написал свою книжку и застрелился, чем обеспечил ей популярность. Флисс бедный пришел к Фрейду:
— Ты, жидок вонючий, ты расп…здился Вйенингеру?
— Ты что, Вилли, о чем ты?
— Ты мне, блядь, г…вно не кидай. Ты, шкура, мою «бисексуальность» продал?
— Ах, так ты про это… А что?
— А то, дерьмоед, что мою книжку теперь даже мама не читает!..
— Так ты свою муру всерьез за открытие держишь?
— Да это последний всхрип твоего дохлого психоанализа!
— Я таких открытий до полдника мильён наоткрываю. Тоже мне — открытие!
— Ах так? Ну гний тут себе, педик ссаный! — сказал Флисс и пошел вон.
Фрейд выбежал за ним вдогонку и, стоя на лестнице, прокричал:
— Ой, ой, подумай, какой неженка! Да что ты без меня?! Кто ты в психоанализе — г…вно на палке!.. Вернешься еще!
— … тебе! — ответил Флисс, не оборачиваясь.
— Да я в твоей психологической структуре такое придумаю, тебя в вокзальный сортир срать не пустят!
— Вафельник прикрой! — отвечал Флисс, спускаясь маршем ниже.
— Придешь ко мне — не открою! Для тебя меня дома нет!
— Тамбовский волк к тебе придет.
— И чтобы духу твоего тухлого тут не было!
— Не для жидовского носа!
Флисс был уже у самой двери.
— И не смей мне попадаться на пути! — крикнул Фрейд сквозь слезы.
— А уж этого не жди!.. — откликнулся Флисс и хлопнул дверью.
В тот же день Зигмунд Фрейд сжег все письма Вильгельма Флисса. Однако Вильгельм Флисс сберег письма Фрейда и завещал хранить их сто лет без права публикации. Их было более четырех тысяч.
Здесь ничего интересного не было, феномен бисексуальности я мог исследовать на материале своего отрочества, тем более, что с годами, приближающими меня к зрелости, мои эротические предпочтения окончательно оформились и подростковая бисексуальность ушла в глубокий пассив вместе с другими мрачными комплексами. Так оно и должно было быть — об этом писал Вейнингер и, вероятно, Вильгельм Флисс.
Гомосексуализм как свойство общественной психологии не интересовал меня — тут мне без Игоря наплели великие книжки и, прямо скажем, куда красноречивее. Меня интересовало как оно там бывает… Ну, у них, у тех, которые, я теперь знал, собираются возле памятника героям Плевны. То есть… ну, я не знаю… Как они там знакомятся, чт o потом…
У меня были примитивнейшие представления, как все бывает у них. Я хотел расспросить Игоря на следующий день, по пути от Робертины. При Робертине я остерегался, потому что она ошибочно зорко контролировала наши разговоры. Я раздумывал, как бы поделикатнее начать, выдерживая при этом грубовато-мужскую манеру, присущую Игорю.
— Лерка говорит, у тебя проблемы с твоим? — задал я гиперделикатный вопрос и чуть не околел от стыда. Сделать такой вопрос человеку, которого видел дай бог раз пять в жизни, который видимо не заинтересован общаться со мной! Я ждал, что он ответит мне резкостью. Он, однако, промолчал, занятый своими мыслями, а помолчав, неохотно ответил:
— Да. Подрались.
Дальше мне трудно восстановить, как я вышел на интересующие меня вопросы. Видимо, я выступал в чужой для меня манере, а оттого, поскольку слова мои были сказаны словно из-за маски, то есть были чужие, я и не могу их припомнить. Я вот вернее вспоминаю, какой день был солнечный, как снег местами вовсе стаял, а где-то лежал белый, сияющий, словно и не было никакой весны, но то была неправда — на ощупь он был твердый, спаявшися под теплом.
Мы присели покурить в ожидании автобуса на влажную лавку позади остановки. Автобус, как выяснилось, отменили, так что времени у нас было довольно. Говорить было не о чем, и Игорь с охотой принялся за рассказ о своей жизни. Говорил он, повторяю, не выражая никакой заинтересованности в собеседнике, а, видимо, просто из желания говорить. Если мы встречались взглядом, то в его серых глазах я читал совершеннейшее равнодушие к моей персоне, которое в ином случае заставило бы меня оскорбиться, но меня больше волновала тема разговора, чем рассказчик, поэтому мне легко было терпеть. Говорил он с легкостью, не подыскивая слов, что свидетельствовало о многократном проговаривании этой истории если не на людях, то, во всяком случае, в мыслях.