Так вот, видимо, с Гессе я также пережал. Воронцова впечатлилась, перечитала роман сызнова, потом еще раз и все хотела со мной поговорить, все о литературе — она очень тянулась к знаниям, а я про этого Гессе уж все сказал, да и не люблю я говорить о литературе, мне эти лекции мои только повод потом со студентами кофе пить и, разумеется, сплетничать.
Но, впрочем, Света Воронцова была девушка легкого характера. В принципе, всегда можно было купить пива и перевести разговор с Гессе на что-нибудь стоящее. К тому же она была весьма хороша собой, по прежним моим представлениям — красива. В Комиссаржевском училище уродливых девушек не было вовсе, а некрасивые считались экзотикой. Скоро я к этому привык, и, выходя со службы, думал только о том, как же уродливо человечество за пределами ВТУ. Кроме того Света Воронцова была подругой Дани Стрельникова, даже его девушкой, как я было подумал, и думал довольно долго. Во всяком случае, поначалу я часто видывал их вместе и она (это почему-то сердило меня) называла его Дашей. Я-то считал «Дашу» своим изобретением, а это невежественное юное создание притязало на первенство. Больше мне не на что было раздражиться. Кажется, она была умненькой, несомненно была мила, воспитана лучше, чем можно было ждать от жительницы Бирюлево-товарной. Да, она мне нравилась. Она была красива (конечно, не так, как Робертина) и мне льстило ее присутствие рядом со мной. А уж когда они усаживались подле меня в арбатском сквере — одесную Даня, ошуюю Света, я и сам себе казался молод и красив, как они. В сущности, я-то рядом с ними казался облезлым старым мопсом, но око себя не зрит. Я мог фантазировать о себе сколько хочется.
Однако мои отношения с Даней вышли на первый план. Мы отправлялись с ним гулять всякий раз, имея возможность. Правда, зачастую ему приходилось подолгу ждать, покуда я, зацепившись языком за иного из студентов, выговорюсь в изящных остротах и комплиментах. Меня забавляло видеть, как он, досадливо нахмурясь, ждал в стороне. В то же время, я не мог сразу всех бросить и пойти слоняться с ним переулками. Развилась во мне своеобразная форма душевного блядства — вот всякий, кто потянул меня за рукав, уже обладал мной. Но стоило мне отвлечься на следующего («Я на минуточку», — говорил я), и вот уже я принадлежу другому, и думать забыл, что только что у меня был собеседник — и премилый, и мы делили сокровища нашей души запанибрата. Я все щебетал, сделав рот сердечком, а меня ждал Стрельников — последняя весна перезрелой кокетки. Должен же я был его помучить… И потом я еще не знал, может быть, мне больше нравился Степа Николаев…
Все-таки муза педерастии крылоплескала над Комиссаржевским училищем. Незадолго до нашего знакомства Даня снялся в роли бессловесного любовника Эрнста Рема, а Степа готовился предстать на экране возлюбленным Чайковского. Удивительно, как обо мне не пошли содомские слухи с первого дня. Ну это все шутки, понимаешь. Хотя, впрочем, мое сознание так было замусорено гомосексуальной информацией, что я то и дело походя размышлял и об этом. Ну, а как мне было не думать, посуди? Лекция голубого Игоря, брань Вячеславовны, что, дескать, в «Комсе» жиды да педерасты, юноша Дэмиан, воспоминания Степы, наконец подчеркнутое, экстраординарное внимание ко мне Дани Стрельникова, чья красота меня так зацепила — все в совокупности давало почву к раздумьям. К тому же у меня грязное воображение. Но у меня была Робертина, на которой сосредотачивалось все мое половое внимание, а от распутства фантазии лечили книги. «Сеня, — писал покойный Вейнингер, — Все бисексуальны, особенно подростки. И вообще, есть только голубые и двустволки. А натуралов нет». Так что особенно я голову не ломал.
Степа и Даня между собой не клеились. Оказываясь втроем, мы говорили весьма натянуто. Юные красавцы вели скупой диалог на холодном глазу, где-то через мою голову (они вершком были выше меня), а я то принимался излишне частить словами, то на всякий случай осуществлял первичный закукол в Петю Полянского.
— Черт, — говорил Степа, смоля одну за одной, — надо собственный голос ставить. Голос у меня не годится. Свой нужен. Конечно, я мог бы говорить, как Даня, на октаву ниже…
Степа передразнил Данину манеру. В самом деле, Стрельников басил, как протодиакон. Он говорил низким, густым, бархатным голосом со сладострастным тембром, в чем я полагал издержки дурного воспитания.
Стрельников тоже находил, к чему прицепиться.