Я сопротивлялся растущему во мне отвращению к Робертине. Я Богу обиновался любить ее до гробовой доски. Я помнил об этом. Интересно, а выполнил ли я хоть один из моих обетов Мировому Духу? Нет, правда, интересно. Я понимаю, сейчас некстати, но все же? Вот, например, в девятом классе, когда меня рвало портвейном, я же обещал, что, коли выживу, брошу пить. Нет, ведь обещал?
Ну да ладно, это другой, конечно, разговор, другой вовсе, навзничь другой, а покамест я маялся, чувствуя, что конец близок, и себя накануне конца полагал палачом. Тем трогательнее заботилась обо мне Робертина. Чем гаже становился я в собственных глазах, тем более приобретала она черты святости. Ты знаешь… странное дело… может быть, Ты скажешь, что я маньяк… Но мне показалось, что она стала напоминать Марину. Мне даже показалось, что она стала пахнуть, как Марина. Право слово — сюжет для Эдгара По.
«Знаешь Арсик, — писала она в кротости, — я потебе так сильно скучаю когда тебя нет рядом. Мне хочица за тобой ухажевать опстировать тебя готовить тебе вкусные блюда укладовать тебя бай бай хочется зделоть так чтоба утебя никогда не было проблем ни вчем. Ну нечего унас итак Арсик все хорошо. Единственоя я прашу тебя одивайся когда идеш на работу по теплея не застужай мой милой себя. И обизательно бири на работу что нибуть покушить хотябо бутерброды с маслом и сыром иычка свори себе штучке три. Если сыра и масло и яиц дома нет надо купить а мама с утра тебе и преготовит. Я уверина ты небося на работе целой день галодной ненадо мой миленький голодать вить тыжа у меня кот да еще усерийский значит должен кушить а то сил небудет мышей ловить. Вобщем слушой меня и делой так как я тибе здеся написала низостовляй меня и зо этих пустеков пережевать договорилися котярушка».
Тут же a propos должен заметить для полноты картины, что маялся я собственной аморальностью ровно сутки в неделю, пока видел ее перед собой. Остатние же шесть дней, что я делил между студентами, я оставался католически морален — к восторгу жизнелюбивого Степы и угнетению мрачного духа Дани. Шесть дней я бывал самоуверен и жизни знаток, затем чтобы на седьмой схватиться за скудеющие кудри и завопить: «Боже, что за х…йня?! Боже, сделай все как хорошо, я все перепутал, у меня ничего не получилось!» Мне хотелось начать сначала, чтобы не было никакой Робертины, и вообще любви. Я же чувствовал, что вылюбился, что не надо мне больше ничего, что я насосался любовью, как клоп, что остались какие-то крошки — студентов прикармливать от Алеши Аптовцева до Фили Григорьяна (в алфавитном убывании), — так мне и не надо более.
Ну не смогла я, мужик, не смогла…
Отвращение к себе пухло как аневризма. Мало того, что я отвращался сердцем от Робертины, я и сам себе был пакостно противен. Зачем мне все это было, зачем? Не я ли, светясь залысинами, изящный, стройный говорю за кафедрой о европейском одиночестве, выделяя звук «р» в красивых словах — «рроман», «Веррлен». Не в моих ли грустных глазах угадывается тоска ангела, оступившегося с небес? Ей богу, я стал относиться к себе так, как относились ко мне мои студенты. Трогательный и прекрасный — что я делал рядом с этой вульгарной, слабоумной особой, которая притязает на мое сердце и гениталии? Зачем это мне, зачем? Отчего я не сдержал в себе демонов похоти? Отчего я не переболел животной тоской пола и не дождался комсовского счастья чистым?
Конечно, я вовсе не желал вернуться к Марине. Безвозвратно погибло не только воспоминание о ложном чувстве, но и самая память о том, что когда-то я играл в него. Теперь мне уж казалось, что я невзлюбил Марину с первой встречи, мне казалось, что так и было, и спроси меня кто, как же случилось, что мы через силу прожили более двух лет, я бы немало был бы удивлен этому откровенному паралогизму. Сейчас мне казалось, что судьба моя — монашеская. Что также, как я не ем зверьков, так же мне надо бежать земной любви. Да, мне казалось, я едва не был уверен в том, что смогу, да-да, я был уверен в том, что смогу — не любить больше. Любить если, то только хрустальной бесполой любовью персонажей Платона. Но на пути к этому платоническому счастью стояла Робертина, Робертина и несть ей конца.