Я был приятнейшим образом разочарован в своих предположениях, застав ее в вестибюле. Она сидела, закинув ногу на ногу, и глядела на кончик туфли. Я вновь поразился ее красотой. Пожалуй, единственное, что несколько умаляло обаяние ее лица, так это выражение томительной усталости, многодневной, видимо (при ее юном возрасте нельзя было сказать — многолетней): под глазами залегли тени, и губы были неулыбчиво спокойны. Мне захотелось прижать ее к себе и шепнуть ей в самое ушко, коснувшись его ртом, что-нибудь нежное. Но я робел.
— Ну, я наслушалася, — молвила она, подняв глаза на меня.
Она так и сказала: «наслушалася», но это не резануло слуха, потому что так никто не говорит, значит это была, что называется, языковая игра, усталая шутка умной женщины. Она была умна — здесь невозможно было ошибиться.
В моем сознании живет неистребимый миф о единстве добра и красоты. Кто заронил в мою душу семя этой идеи? Я не знаю. Эти представления, присущие английской эстетике восемнадцатого века, негаданно проклюнулись вновь в наш век упадка и разрушения. Так румянец возвращается на щеки чахоточной девы в последнюю весну.
Она опять закашлялась.
— Вот, блядь, заболела, — сказала она сама себе.
И мне почему-то стало так светло на душе от этого простодушного «блядь», что я оставил всякое смущение и сказал ей:
— Хотите, пойдем ко мне домой, выпьем пива или еще чего-нибудь, как скажете.
— Слушай, — сказала она, — давай на «ты», — мне показалось, что она не услышала, о чем я говорил. Это ее предложение, говорить друг другу «ты», нисколько не шокировало меня. Это же просто моя игра — говорить всем «вы».
— Давай, — сказал я, — только я поначалу буду все время ошибаться. Так может, зайдем ко мне — я живу здесь неподалеку?
— Так ты что, зовешь меня в гости, что ли? — проницательно спросила она.
— Да, — сказал я, — выпить пива или еще чего-нибудь.
— Пойдем, — сказала она, — только давай лучше водки, а то у меня от пива что-то живот болит.
Мы пошли по бульвару. Она попросила купить сигарет и теперь курила на ходу, грустно смаргивая ресницами. Я тщился завязать разговор. Она отвечала по преимуществу односложно. Стараясь не быть докучным в расспросах, я взялся рассказывать забавные истории собственной жизни — она не улыбалась. Лишь раз она засмеялась — когда мы дошли до Арбата и увидели лошадь. Я тут же рассказал, как мой друг Алик Мелихов учил меня ездить верхами, и она одобрила рассказ, сказала, что смешно. На улице Вахтангова мы купили водки «Белый орел» в ларьке подле обмена валюты. Помнишь, там раньше был ларек, где кроме прочего торговали сосисками с кетчупом и стояли два поганеньких столика? Глядя, как запросто она общается с продавцом — глуповатым детиной с рассеченной харей, я испытал нечто вроде ревности. Я понял, насколько не очевидны ей мои достоинства — вот что значит быть людьми разного круга. «Мезальянсы обречены», — говаривала моя жена, и она была, конечно же, совершенно права. Я уже догадался, что девушка не так умна, как мне хотелось бы думать, и, видать по всему, невежественна, но мне хотелось мезальянса. «Альянс» с женой, столь превозносимый в кругу наших друзей, казался мне чудовищной насмешкой над моей действительной сущностью. И я, и жена, по мнению доброжелательной общественности, были умны, благородны, талантливы, но в этом мне чудилось что-то не то — я не знаю, понятно ли я говорю. Все совершенства дражайшей супруги были напрасны, они отвращали меня. Казалось, что во мне существует нереализованная, все более усиливающаяся с годами тяга к посредственности. Моя душа алкала заурядного, простая жизнь казалась мне желанней шекспировских страстей, душа серого человека была мне интересней пирамид, акрополя, кремля. Да, забыл сказать, ее, эту девушку, звали каким-то мерзостным, пошлым именем, которое всегда меня раздражало до знакомства с ней. Но она, представившись, добавила:
— Но я всегда хотела, чтобы меня звали Робертина. Я так раньше всем и говорила, что я Робертина.