Я разулыбался, а она продолжила серьезно:
— Это очень красивое имя. Так звали одну певицу.
Я не знал такой певицы и сказал, что мне известен, напротив того, певец, итальянский мальчик Робертино Лоретти. Она взглянула на меня с подозрением.
— А разве это не женщина?
— Нет, — сказал я мягко, — мне не хотелось акцентировать интеллектуальное превосходство над собеседницей, — Нет, это был мальчик.
И я еще с полкилометра рассказывал про судьбу Робертино Лоретти, Тебе, впрочем, неинтересную.
Когда пришли домой, я предложил заменить водку шампанским — у меня было припасено две бутылки. Мы выключили свет, запалили свечу. Я почему-то опасался, что девушка не догадывается о том, что я к ней вожделею — поистине, я вел себя лопухом, но я могу притязать на оправдания — я был новичок. Она разрешила мои сомнения, сказав:
— Только давай не сразу в постель. Посидим сначала.
Я обнаружил в себе готовность сидеть, и говорить, и еще что угодно, зная, что в перспективе этот вечер закончится желанным для меня образом.
Слово за слово я узнавал обстоятельства жизни моей новой знакомой. Из ее слов явствовало, что она работает фельдшерицей на скорой помощи — сутки через трое, сама она детдомовская, закончила медучилище с красным дипломом («Нет, ты понимаешь, — говорила она, — не с синим, не с зеленым, а с красным»), живет она в Серпухове, вернее, даже не в самом Серпухове, а в предместье, надо было еще на автобусе ехать. На вопрос, за каким интересом она приехала сегодня в столицу, она ответила подкупающе просто: «Ну, надо же было познакомиться с кем-то. Дома-то знаешь, как скучно». Я занервничал, замкнулся в себе, но потом не выдержал и спросил, а что, дескать, если бы не я к ней подошел, а кто-нибудь другой, в смысле, любой другой, она что, тоже вот так пошла бы? «Нет, — покачала она головой, — я разборчивая. Ко мне уж сегодня подходил один хер. Знаешь, старый такой ох…ярок. Все спрашивал, где я живу, думал, мне ночевать негде». «А если бы никто не встретился, ты что, домой бы поехала?» — спросил я. «Поехала бы,» — ответила она. Через некоторое время она спросила:
— Музыки у тебя никакой нету?
Я смутился, потому что кроме нескольких кассет с классической музыкой ничего из Матвеевки не захватил. Я поставил оперные арии, которым она внимала милостиво. За разговорами мы дослушали кассету до конца — я иногда подпевал, чтобы подтвердить наличие музыкального слуха. Последним на кассете звучал финал «Турандот». Неожиданно Робертина оживилась, глаза ее заблестели — впервые за вечер.
— О чем они поют? — спросила она. Я в двух словах пересказал сюжет «Турандот», как мне казалось, вполне доступно. Она, не дослушав до конца (она и потом редко когда слушала меня внимательно) повторила, что поняла:
— То есть мужик с бабой херятся, и отец ее тоже с ними?
— Ну, примерно так.
Она замолчала в трепете, объятая восторгом перед Эвтерпой. Потом заставила поставить фрагмент сызнова. Ее потянуло на разговоры, она стала вспоминать детский дом в Яхроме, как ее называли там «Маленькой разбойницей», за то, что она, узнав от учительницы биологии, что кошки всегда падают на четыре лапы, собирала окрестных котов в большую сумку и сбрасывала с третьего этажа в целях эксперимента. Сама же учительница биологии была эпилептичкой, во время приступов детвора затаскивала ее в садовую тележку и с гиканьем возила по территории, а та, блядь, лежала, закатив глаза, и пускала слюну. Робертина засмеялась. Потом она вдруг спросила меня:
— А что такое опера?
Мне пришлось объяснить. Я рассказывал ей, как ребенку, терпеливо и просто. Тогда она спросила про балет — я рассказал и про балет.
— А кто сочинил вот это, где мужик с бабой херятся?
— Пуччини. Это был такой композитор в Италии.
— Ты «Лунную» сонату слышал? — она достала очередную сигарету из уже полупустой пачки. Я ответил утвердительно.
— Это кто сочинил, Чайковский?
— Нет, — ответил я не покривив душой, — Бетховен.
— Он что, еврей?
— Нет, он немец.
— А Чайковский?
— Русский.
— Я вот евреев ненавижу, — она расширила веки, — они, блядь, грязные все, вонючие. Я если знаю, что еврей, никогда с ним не лягу.
Я понуро кивнул. Раньше я столь же впечатляюще рассказывал, что не разделю ложе с антисемиткой.
— Скажи, а правду говорят, что немцы, они, блядь, пи…данутые все? — продолжала она, — вот если захотят посрать, а сортира нигде нет, так они прям берут кастрюлю и срут в нее?
Я был вынужден разочаровать ее и осведомился, кто выступил информантом по этому вопросу. Основным источником знаний в жизни Робертины являлась баба Поля, восьмидесятилетняя соседка, хохлушка. Украинцев Робертина тоже недолюбливала.