Я достал десятку.
Степа Николаев сказал, что Ты в запое. Рубашку ему облевал, потому Степа сегодня был в училище в Твоей — сине-полосатой из секонд-хенда. Я тоже подумал, что это я сухой сижу, когда Ты пьешь. Вот — жру в одну харю. 22 мая 1997.
Едва за Игорем закрылась дверь, Робертина спросила Толика:
— Чего это Арканов такой гнилой? Опять, что ль, с этим…
— А то нет?! — Вскипел Кабаков пьяным гневом. — Приходил тут ко мне со своим ох…ярком…
«Ох…ярок» — это у них слово такое было, они его часто употребляли — видимо, с легкого языка завхоза, носителя метких российских словес с орловским? — ыканьем.
— …так этот ж…пу положил и сидит как барин, — Кабаков изобразил позу Игорева ох…ярка — по всей видимости, это был отвратительный тип, — Арканов его и так, и эдак, уж и обнимет, уж голову ему на колени положит, а тот возьми да и вылей ему водку на голову. А у того прическа… Арсик, — обратился Кабаков ко мне, — у него прическа дорогая, а тот ему водку на голову? А?
Я сокрушенно покачал головой — видимо, этого от меня требовали обстоятельства.
— Ну, — продолжал Кабаков свой рассказ, — тот, конечно, расплакался, а этот хорек ему говорит: «Что, думаешь, я люблю тебя? Да я с тобой просто так побаловался. Попробовать хотел, как оно у вас, голубых. Я себе бабу искать буду». Представляешь, Арсик, ему такое сказать!
По тому, с какой эмфазой Кабаков произнес «ему», я понял, что у Игоря ранимая психика.
— Арсик, — сказала Робертина, — ты бы видел его любовника, ты бы посмотрел на него — ни кожи, ни рожи, ни ж…пы.
— Бабу он будет искать! Я ему тогда не выдержал и говорю, где ты свою бабу искать будешь, на плешке своей, что ли?
— На плешке? — переспросил я и по тому, с каким недоумением посмотрели на меня собеседники, понял, что в свои годы должен бы уже знать, что такое плешка. От шока de profundis[10] памяти всплыло — место встречи голубых, что-то вроде клуба.
— А он что, всё на плешку ходит? — спросила Робертина.
— Да каждый день. Арканов его там отслеживает. Я ему говорю: «На х…я ты с ним возишься, ты что, мальчика себе найти не можешь? Он же в тебя впился, как клещ, бабки из тебя сосет, а сам от тебя бегает…» А Арканов мне: «Я его люблю».
Тут Толик внезапно изменился в лице и произнес:
— Ну, так я ему сказал: коли любишь, так терпи.
Я с жадностью слушал эту нехитрую повесть о трагедии гомосексуала. До сей поры я был знаком маргинальными нравами преимущественно по книгам о великих художниках, досадно несловоохотливым, учебнику криминалистики, и фильмам Райнера Вернера Фассбиндера. Нынешняя история ничего не прибавляла к моим знаниям — я уже давно понял, что жизнь голубых ужасна, но увлекательно было смотреть на трагический персонаж из первого ряда.
Игорь вернулся, принеся бутылку и копченую скумбрию. Я взялся разделывать рыбу, перемазался в кишках, облепился газетой, долго отмывался в клозете. Компания говорила о своем: Робертина клянчила еженедельник, Кабаков назидал Арканова — тот огрызался. Мы выпили еще, и Робертина попросила меня выйти.
— Знаешь, — зашептала она, — Толик, когда выпьет, сразу пи…дить начинает, понял? Ну, х…йню всякую говорить там, про меня, про Игоря — ты его не слушай. Он все пи…дит, понял?
— Понял, — кивнул я.
— Котярушка, — вдруг начала Робертина с ноюще-сюсюкающей интонацией, — ты на меня ни за что не обижаешься?
— Да нет, — пожал я плечами, — мне пока на тебя не за что обижаться.
— Вот и хорошо, — обрадовалась Робертина, осчастливленная, — ну-ка, мяукни.
— Отстань, — попросил я ее ласково.
— Котяра, мяукни.
Я вяло и невыразительно мяукнул.
— Ну нет, это ты плохо мяукнул, — расстроилась она.
— Мяу! — сказал я.
— Нет, это не по-настоящему. Ты мне мяукни нежно, как ты умеешь, на ухо, ну-ка…
Я мяукнул нежно, но лицемерно. Игра в «котяру» и «волчару» была мне немного утомительна.
— Ух ты мой сладкий, — обняла меня Робертина, — дай я тебя поцелую. Она прижалась ко мне влажными губами. От нее пахло копченой скумбрией.
Мы вернулись к столу, за которым звучали ожесточенные матюги. При виде нас мужчины поменяли тему, и мы вновь наполнили рюмки.
— Арсик, — сказал Кабаков, — мы сейчас с Игорем говорили, какой ты хороший парень. Ведь умный, — Толик поднял вверх толстый палец, — а простой. — Он улыбнулся, — Ты на этих мудаков не смотри, — он махнул рукой на Игоря и Робертину, — Арсик, дай я перед тобой на колени встану.
— Ну, Кабаков, ну, ты что?! — Застонала Робертина, — пьяный, что ли, совсем, Толь, а?