«Надо бы нам обои новые поклеить, эти-то мухи засидели», — подумал я, смежая вежды. Я погрузился в легкий, спокойный сон без сновидений.
XVI
Пробудился я от грохота. Несколько секунд я, не открывая глаз, лежал в размышлении, где я, собственно. По запаху, по характерному шнырканью Робертины у замка я определился, и тогда уж раскрыл глаза. На улице стемнело.
Робертина растворила дверь и впустила бабу Полю. Та, румяная, с выпроставшимися из-под платка седыми космами, принесла банку огурцов и винегрет в плошке.
- Їж, парубоче, їж, — затараторила она на своем игрушечном языке, — я гадаю, голодні сидите. Ти парубок худий і вона худа. Ось і їжте.
Робертина благодарила, в необычной для нее вежливой манере, предлагала старухе чаю, но та все отнекивалась и даже конфет не взяла. Что это ей вдруг захотелось подарить нам огурцов и винегрету — понять не могу.
— Сколько времени? — спросил я Робертину без особого желания знать. Темнело рано, я не чувствовал волнения.
— Рано еще, Котярка, рано, — сказала она мне полушепотом, — Спи еще. Она села за стол, прикрыв настольную лампу юбкой, и принялась что-то писать.
— А где часы? — я лениво водил глазами по полкам, не обнаруживая часов на привычном месте.
— Да я говорю тебе, рано еще, — сказала она, улыбаясь.
Мне что-то неладное почудилось в этой улыбке, и я полез в рюкзак за часами — мои часы лежали там. Времени было полдевятого. Это значило, что я не поспеваю на последний автобус на Серпухов и принужден буду ночевать у Робертины. Ты представляешь себе так же отчетливо, как и я тогда, что это сулило мне.
— Ты понимаешь, что ты сделала? — Сон улетучился, я был разгневан, растерян, обижен — со сна я был, как ребенок, мне хотелось заплакать.
— Котярка… Мне так хотелось подольше с тобой побыть… — протянула Робертина, кокетливо канюча. Она была видимо искренна, но я взъярился. Я вскочил, начал одеваться, наматывать шарф, всунул ноги в отсыревшие ботинки.
— Котяра… — она сделала грустное лицо. — Ну ты чего?
— Я еду домой! — рявкнул я.
— Да чего ты, я не понимаю? Скажешь ты этой Марине, что у Варечки ночевал.
Я не должен был кричать на Робертину. Во-первых, я ее любил, во-вторых, на дурочку кричать нехорошо, а она была дурочка.
— Да пойми ты, что мне пинка под зад дадут и… мы с тобой будем жить на Арбате! — заорал я с изуродованным от бешенства лицом.
Я распахнул дверь и вышел на лестницу. К вечеру сильно заморозило. Робертина догнала меня. Она на ходу куталась в платок, застегивала куртку. Мы шли по снежному скрипу, она взяла меня под руку и я, уже не раздраженно, а огорченно, объяснял ей последствия ее проказы. Она внимала сумрачно, не зная толком — кто она. Виноватая? Обиженная?
Сейчас я вновь пытаюсь вспомнить и не могу — о чем и как я разговаривал с ней. Я помню, что мог часами просиживать подле нее и рассказывать ей о чем-то. О чем? Или слушать ее. Что она могла мне сказать? Но я говорил с ней, как со взрослой, как с умной, равной мне по уму и получал от этого удовольствие. Ведь это была игра, да? Даша?
Мне удалось поймать попутную машину до Чехова, и немногим раньше полуночи я был дома. Из этой ситуации можно было выкрутиться, но я не выкрутился.
Дома еще не разошлись гости. Сидела Варечка, Мамихина. Я вошел как ни в чем не бывало, полагая, что мне легко дастся лгать, сказал, что был у моего друга, поэта Вербенникова, что тот поссорился с любовницей, снял квартиру — в общем, я плел какую-то чушь, которую обилие деталей делало подозрительной. Кроме того я совершенно не умею лгать. Я-то думаю, что я великолепный актер, на самом же деле, если я вдруг не по наитию захочу что сыграть в жизни — полный провал. Вот и сейчас под Марининым взглядом мои глаза ерзали, не находя места, я излишне суетился руками, принимался шутить преступным голосом.