Обожание к театру все усиливалось. Особе далекой от меня немыслимы масштабы моего зрительского безумия. Я ходил в театр почти каждый день и когда я говорю «почти каждый день», то имею в виду именно это. На неделе я видывал от четырех до девяти спектаклей. Заметки в старом еженедельнике фиксируют рекордное число — в неделю майских каникул 1986 года я посмотрел двадцать два спектакля. Насколько могу судить, зная себя, это было уже не от страсти к музам, а из желания необычности. Не думаю, что такое уж удовольствие составляло смотреть детские сказки по два раза вдень (10.00 и 13.00), а после того «Тартюфа» и «Пять рассказов…» на Таганке (19.00 и 22.00), но меня будоражило и веселило, что я хожу в театр, как на службу, что я, говоря с актерами и деятелями ВТО, где я подрабатывал распечаткой пьес, проявлял большую осведомленность в творческой жизни столицы. Я похвалялся своим помешательством тогда больше, чем сейчас (сейчас такая любовь к театру выглядела бы смешной).
Тогда, вправду, театры были лучше, и моложе я был, веселее, жарче. Мне было некого любить (счастливейшее время!), и я влюбился в театр. Конечно, эта любовь тоже была не взаимна — я любил издалека и совсем потерял желание юродствовать на подмостках — но эта любовь не была несчастна. Сидя в зале — преимущественно на спектаклях Яшина и, как ни смешно, Гончарова в Маяковке, в ЦАТСА у Еремина, я входил в такое возбуждение души, так ощущал свою молодость, обтянутость тела свежей, чувствительной кожей, что если случайно сопящая сзади старушка чиркала меня по шее программкой, если женщина с биноклем подле неловко клала руку на подлокотник, едва касаясь моего локтя, мне уже казалось, что ко мне пристают, что ко мне вожделеют. Мое сознание обнаруживало это возмутительным, подсознание полагало, что только так и должно быть.
Любимейшим театром той поры стал театр Маяковского. Я отчетливо помню, почему именно с него я начал свое путешествие. Как-то, возвращаясь из театра с двумя учительницами литературы — одна была моя, Роза Николаевна, другая из параллельного класса — я завел разговор о сцене, в подростковом нигилизме утверждая, что в нынешнем театре ничего хорошего нет и быть невозможно. Училки — обе — дамы, не чуждые прекрасному, спросили меня, из чего я делаю такой вывод. Я сказал, что много ходил в театр (что было неправдой совершенно — мой роман с Мельпоменой не проглядывался и в начатке), и более всего я бывал в… Тут я призадумался, не зная, какой бы театр назвать. Я сказал, что ходил в театр Маяковского. Те назойливо продолжали спрашивать, какие спектакли я повидал, и я боялся ответить, потому что даже приблизительно не знал репертуар, да и вообще, где театр находится. Я буркнул, что спектакли все до одного были настолько дурны, что и вспоминать не стоит. Потом, вспотев от унижения, я сказал, что видел спектакль про собаку (почему собаку? Видимо, потому что собака — распространенное животное, уж где-нибудь да промелькнет). Педагоги меня высмеяли, и из моей лжи сделали назидательную мораль. Воспоминание об этом промахе еще долго царапало душу, и, чтобы избавиться от этой мучительности, я посмотрел в Маяке все спектакли (их было чуть меньше тридцати). Заболев любовью к этому месту, или желая влюбиться из тщеславия, я посмотрел репертуар по второму кругу. Перебирая программки, я выяснил, что не было спектакля, который я видел бы лишь однажды (Кроме «Перелетных птиц» Генриетты Яновской). Сказку «Иван царевич» Каменьковича я посмотрел двадцать девять раз.
Приобретя билет с рук (что было почти невозможно, но мне удавалось всегда), я вступал под сень храма сего — Юлия Ивановна отрывала контроль, Александра Сергеевна, гардеробщица, раздевала меня, вешая потрепанную курточку на гвоздь без номера, а Екатерина Львовна усаживала на свободное место в бельэтаже. В какой-то день Юлия Ивановна сказала с улыбкой: «Знаешь что, парень, уж коли ты все равно каждый день ходишь, приходи без билета. Я так пущу». Я продолжал ходить. Через месяц Юлия Ивановна, нахмурясь, сказала: «Знаешь, парень, ты обнаглел. Ну не каждый же день?..» Пришлось опять покупать билеты. С тем же исступлением я ходил на «Таганку», выклянчивая лишний билетик у эскалатора, в театр Советской Армии и Станиславского. Я смотрел не спектакль — я смотрел репертуар. В тетрадочку записывались впечатления, неумелой рукой я зарисовывал декорации. Сколько же дерьма я перевидал! Иной раз в первом ряду театра Армии мне хотелось закричать в темноте: «Включите свет! Мне страшно одному!» В самом деле — кроме меня в зале сидели бездомные любовники и курсанты. Со сцены палили, катились ядра, свистали пули — был сорокалетний юбилей Победы.